Наёмники Гора
Шрифт:
— Ну, насчёт писцов, пожалуй, верно, — признал я часть его правоты.
— Да, а не могли бы Вы интерпретировать вот эту строчку? — попросил он, подчёркивая ногтём строку на пергаменте.
— Нет, — пожал я плечами.
— А что относительно этой? — спросил он.
— Не уверен, — ответил я.
— А как на счёт этого? — поинтересовался этот доморощенный критик и продекламировал: — Её глаза подобные зелёным лунам.
— Ну, это — легко, — вздохнул я. — Несомненно, луны — предполагают любовный роман, а зелёный, цвет жизни или обещания жизни.
— Это адресовано раненной тарларионихе, — пояснил
— Ух ты, — удивился я.
— Я хочу вернуть свой серебряный тарск, — заявил он.
— Конечно, — вздохнул я, опорожняя свой кошель в ладонь моей руки. Это уже не трудно было сделать. — Возможно, этот тарск подойдёт.
— Полагаю, что да, — кивнул он. — Тем более, что у Вас есть только один отчеканенный монетным двором Табора.
— Ну, тогда держите его, — сказал я, передавая ему монету.
Стоит пояснить относительно Хурты. Он был чрезвычайно высокого мнения о своих стихах. Он не хотел, чтобы они исчезли. И он не считал их дешёвкой. Он отстаивал свои стандарты. Однако мне кажется, что всё же серебряный тарск был высоковатой ценой за стихотворение, даже если оно было столь хорошим, как те, что написал Хурта. В действительности, многие прекрасные женщины на Горе, оказавшиеся на рабском прилавке, не стоят серебряного тарска.
— Спасибо, — поблагодарил торговец.
— Да ладно, — буркнул я, но он не спешил уходить.
— Надеюсь, Вы понимаете, что я наделен правом требовать кое-что за моральный ущерб, — заметил он.
Хм, другие ценители поэзии этого не требовали. Однако они не были торговцами.
— Вот, — сунул я ему медный тарск, после чего у меня самого их осталось всего два.
— Спасибо, — сказал он после тщательного исследования оставшегося в моей ладони.
— Не за что, — проворчал я ему вслед.
— Увы, — печально произнёс Хурта, подходя ко мне, — боюсь, что я совершил ужасную ошибку.
— Как это могло случиться? — спросил я.
— В моём добросердечном энтузиазме утолить наши потребности, — сказал он, — боюсь, что, возможно, совершил нечто позорное, если не гибельное.
— Ты о чём это? — полюбопытствовал я.
Признаться, мне было интересно услышать, что ещё он натворил.
— Я продал свои стихи, — сказал он, обессилено садясь у костра разведённого Минконом подле своего фургона, и пряча лицо в руках.
— О? — протянул я.
— Да. Ты же помнишь те четыре серебряных тарска, которые я отдал Тебе этим вечером.
— Конечно, — кивнул я.
— Я получил их от продажи стихов! Моих стихов! — воскликнул поэт, дрожа от охвативших его эмоций.
— О, нет, — вскрикнул я.
— Но это так, — с несчастным видом сообщил он.
— А я-то подумал, что это выручено от продажи многочисленных драгоценных камней, возможно зашитых в твоей куртке, — сказал я.
— Нет, — сказал он. — Я ходил по улицам, по дворам, вокруг фургонов, и когда я находил прекрасно, чувствительно выглядящих людей, с очевидным вкусом одетых, и как мне казалось, в некотором роде, способных к пониманию моих работ, я предлагал им свои стихи, и всего лишь, не более чем за простой серебряный тарск, в качестве символической цены.
— Это было невероятно щедро, — заметил я.
— Это была ужасная ошибка, — простонал Хурта.
— Рад, что Ты, наконец-то, это понял, — буркнул я в сторону.
— Что? — спросил
— Ничего, — отмахнулся я.
— Мои стихи бесценны, — заявил он.
— Ты думаешь, что должен был просить за них больше серебряного тарска? — встревожено спросил я.
— Нет, — ответил Хурта, — я не должен был продавать их вообще.
— Понятно, — облегчённо вздохнул я. — Тогда всё действительно не так плохо.
— Что? — спросил он.
— Ничего, — успокоил его я.
— Я понял это, только продав последнее стихотворение, — печально объяснил страдалец. — Я смотрел на серебряный тарск лежавший на моей ладони, и на стихотворение в руке покупателя, и всё это внезапно стало ясно для меня. Я вдруг понял, сколь ужасна ошибка, которую я совершил, продав мои стихи, мои собственные стихи, мои драгоценные, бесценные стихи! Теперь они принадлежали другому! Лучше бы я вырвал своё собственное сердце и продал его за бит-тарск!
— Возможно, — согласился я, шёпотом.
— Тогда я просил того человека забрать свой ничего не стоящий тарск, и вернуть мне стихотворение.
— Надеюсь, он так и сделал? — осведомился я.
— Да, — кивнул Хурта, глядя мне в глаза.
— Хорошо, что всё это закончилось так хорошо, — вздохнул я.
— Нет, — воскликнул парень, чуть не плача, — как Ты не понимаешь!
— Мы стали беднее на один тарск? — уточнил я.
— Нет! — закричал Хурта. — Я же уже продал четыре других своих стихотворения! Мне никогда теперь не вернуть их! Они ушли, исчезли! — зарыдал Хурта, снова спрятав лицо в руках. — Я никогда теперь не смогу найти всех тех мужчин. Едва купив у меня стихи, они все спешили исчезнуть с моих глаз, жадные, удачливые, алчные люди, только бы я не передумал. Теперь мне никогда не удастся найти их снова и обратиться к ним искренне, пылко, к их лучшим чувствам, и уговорить их забрать свои грязные деньги. Каким я был дураком! Мои стихи, они исчезли! Проданные за жалкие четыре серебряных тарска! Какая потеря! Какой позор! Какая трагедия! Что будет, если эта история станет известна среди фургонов? Я не достоин своих шрамов!
— Хурта, старина, — успокаивающе сказал я.
— Что?
Я положил руку на его плечо.
— Что? — повторил он.
— Смотри, — сказал я.
— Парень поднял голову и посмотрел на меня.
— Вот, — показал я ему четыре листа его стихов, которые вернули мне четверо его клиентов, или меценатов, это уж кому как нравится.
— Это они! — удивлённо выкрикнул Хурта.
— Конечно, они, — согласился я.
— Ты знал! — крикнул он.
Я лишь пожал плечами.
— Ты не смог позволить мне довести это до конца! — заплакал он. — Ты нашёл их! Ты выкупил их! Ты спас меня от меня самого, от моего собственного безумия!
— Это, то немногое что я смог сделать для друга, — улыбнулся я.
Он вскочил на ноги и схватил меня в свои объятия, плача от счастья. А у меня все силы ушли на бесплотные попытки вдохнуть хоть глоток воздуха, и не выронить эти четыре исписанных листка. Наверное, это было очень похоже на хватку страшного хитха. Уверен, что этот ужас способный сокрушить взрослого мужчину, раздробить его кости и выдавить его как виноградину, едва ли мог быть хуже.
— Смогу ли я когда-нибудь отблагодарить Тебя? — кричал он, сжимая меня, не сводя с меня своих мокрых глаз.