Не прикасайся!
Шрифт:
- Когда ты встречалась с тем придурком, ты планировала имена ваших общих детей?
- Нет, я… Не называй Никиту придурком!
- Значит, имена не придумывала.
- Нет, а что?
- О чем ты думала, когда с ним встречалась?
Это казалось так давно…
– Не знаю. Что мне хочется почувствовать что-то, что я никогда ни с кем не встречалась. Что вряд ли Никита захочет иметь слепую жену без образования, но зато мне будет весело.
- Тогда почему мне говоришь, что тебе нужно иное?
Я молчу, признаться в правде равнозначно тому, чтобы выстрелить себе
А Крестовский – это целый мир. И к этому миру невозможно относиться, как к проходному эпизоду с приятными воспоминаниями. Я буду помнить и ночь, и шашлыки, и то, как рисовала, не видя холста. Вкус глинтвейна, запах соснового леса, оживленные разговоры, перемежающиеся криками детей. Но не так, как первое свидание. Воспоминания в этом мире – зарубки на сердце.
– Хорошо. Как знаешь.
Я настолько не ожидаю, что Алекс сдастся, что удивленно моргаю. Мне на живот ложится теплая рука, и низ живота сводит от напряжения.
- Мы зря налили тебе вина. Если ты беременна, это вредно.
- Ты в это не веришь.
- Я иногда ошибаюсь.
- Я выпила совсем немного.
- Но голова все равно кружится, да?
- Это потому что ты выносишь мне мозг. Я хочу спать.
- Спи.
- Тебе надо уходить.
– Кровать большая. Я посплю рядом на случай, если тебе что-нибудь понадобится. Дом незнакомый. Ты проснешься, испугаешься, не сможешь сориентироваться. А я здесь.
- И тут-то меня точно хватит кондрашка.
- Ты язва.
Он вдруг становится ближе. Неуловимое движение – и я чувствую горячее дыхание у виска. А рука с живота перемещается ниже. Высвободиться из-под нее практически невозможно. Сил не хватает даже на то, чтобы сделать вдох.
В темноте все проще, в темноте я могу спрятаться даже от собственного осуждения. Если невозможно спрятаться от Алекса, то хотя бы сбегу от себя.
Горячие пальцы проникают под тонкое кружево трусиков, неторопливо выводят узоры на чувствительной коже. Я закусываю губу и украдкой сжимаю одеяло в руке, ногтями впиваясь в тонкий сатин.
– Ты специально сегодня оделась так, чтобы я думал только о том, как мы окажемся в постели? На твои шортики даже глубоко женатые косились.
- Александр Олегович, я слепая. Что первое из шкафа выпало – то и надела. Выпали шортики – надела их. Выпал труп домогавшегося тренера – надела черное.
Он смеется, мягким бархатистым голосом. Смех совпадает с моим стоном, потому что его пальцы касаются изнемогающего набухшего клитора, и тело пронзает током. Одно короткое прикосновение – и я теряю себя, отключаюсь от реальности. Ему не нужны долгие ласки, чтобы без труда проникнуть в меня пальцами.
- Знаешь, как хорошо засыпать после того, как кончила? Знаешь… ты умеешь доставлять себе удовольствие? Покажи…
- Нет.
- Нет? – Я слышу его улыбку. – Совсем?
- Совсем.
- И никогда не думала обо мне, лаская себя?
- Ты ужасный льстец, правда твоя лесть распространяется только на тебя.
Я
Его губы накрывают мои, язык проникает в рот, а пальцы все еще во мне, медленными, но ритмичными движениями дарят особое наслаждение. Я отдала бы душу, чтобы заглянуть ему в глаза, но моя душа никому не нужна, а тело мне уже не принадлежит.
Сердце бешено стучит в груди, все силы уходят на его биение. Я не могу сопротивляться, когда сильные руки одним движением стаскивают с меня сорочку и увлекают на середину кровати, под будоражащую тяжесть мужского тела.
Даже простое прикосновение пальцев к чувствительным, опухшим от поцелуев, губам, порождает горячую волну во всем теле.
- Не молчи, - хриплый шепот становится моим любимым видом ласк.
И звуки тоже могут прикасаться до дрожи откровенно.
- Стони… кричи… это большой дом, тебя никто не услышит. Что бы я с тобой ни делал… а я буду делать очень многое.
Момент, когда Алекс раздевается, я упускаю, поглощенная своими ощущениями. Слепота сейчас – мой друг, она позволяет расслабиться. Я не вижу его лицо, не могу заглянуть в глаза, не знаю, насколько пошло выгляжу, лежа голой на постели, с разведенными ногами, умирая от мучительных ласк.
Когда он кладет руки на мои колени, разводя ноги в сторону, я хватаюсь за спинку кровати, сжимаю ее до боли, а потом чувствую медленное, будто время для меня сейчас течет иначе, проникновение.
Он не близко, не накрывает меня своим телом, не впивается в губы поцелуем. Только размеренными движениями подводит к черте. Как я ни стараюсь сдерживаться, стоны все равно вырываются из плотно сомкнутых губ.
- Настя-я-я… - Его голос словно звучит издалека.
Мне хочется причинить ему боль, чтобы заставить вытащить меня из омута болезненной неудовлетворенности, но я не умею ровным счетом ничего, и когда тело накрывает первой волной наслаждения, притягиваю Алекса ближе, вцепляясь острыми когтями в его спину. Каждая сладкая судорога – новая царапина. А в конце, когда темнота взрывается яркими красками, кажется, что я кричу, и чтобы этот крик заглушить, кусаю его плечо.
Я впервые после аварии вижу что-то кроме черной плотной тьмы. Всего на пару секунд, но их хватает, чтобы остатки гордости и сопротивления рассыпались в прах. Я цепляюсь за Алекса в поисках защиты и уверенности. Кажется, будто во всем мире у меня никого нет, кроме него.
И если завтра он снова поставит игрушку на полку, она окончательно сломается.
19 - Алекс
Пора уже признать, что меня скрутило в бараний рог. И эта девчонка не выходит из головы. Я привел ее в дом, познакомил с семьей, от напряжения в конце вечера заболела башка – следить за ней оказалось непросто, каждую минуту проверять, что Настасья в зоне видимости – адская работенка. Я почти проникся страданиями ее охранника. Хотя он все равно бесит.