Не родит сокола сова (Сборник)
Шрифт:
— Рыба-ак, елки зелены! — подхватывает кока Ваня.
— И не говорь, брат.
— Есть, видно, талан. В отца пошел. Отец – рыбак, и сын в воду смотрит… Мы с Петром как-то на Большой Еравне, подле Гарама окуней удили… прошлым летом, кажись… ну и, паря, чо, елки-моталки, я, значит, сижу, и у меня хоть бы шелохнуло, удочки как мертвые на борту лежат, а отец ваш тянет да тянет. Меня аж завидки берут. Я перебираюсь по лодке ближе к корме и свою удочку возле отцовской кидаю. И всё, елки, не тянет и не тянет, хошь ревом реви. И рядом-то лодки, и мужики тоже сидят кемарят, ловят в час по чайной ложке. Некоторые, елки, давай поближе к нам подплывать, — видят же, что отец-то ваш одного за другим выворачиват. До обеда, кажись, просидели, у него ведро с верхом, а у меня едва
7
Тихо вечереет, меркнут желтоватые стены избушки, в глубокие пазы насачивается загустевшая тень, резче обозначая толстые, нетесаные венцы; всё семейство после вечерней гребли сидит за дощатым столом, потягивая зеленый чаек, забеленный козьим молоком, который Дулма подливает и подливает в толстые фарфоровые чашки, черпая его из ведерного котла. Остатний вечерний свет теплится на плосковатом лице Дулмы, загадочно черня и без того черные, большие глаза, немного вытянутые и вздернутые к вискам. Она все время молчит. Ванюшка как будто и не слышал ее голоса, и было непонятно, что ее радует в жизни, что печалит, — лицо занемело. Но кажется, что вот сейчас она додумает свою протяжную думу, прояснеет лицом, улыбнется всем виновато и заговорит о простом, житейском; но, видно, думушке ее еще далеко было до края. Хотя, конечно, можно и без слов понять ее.
Первого мужика Дулмы, известного на весь Еравнинский аймак охотника, спящим в балагане из елового лапника, задрал мстительный медведь, — бахалдэ, как его на бурятский лад звали и русские, – а Дулма, едва вызревшая женка (муж был постарше лет на десять), оставшись с двумя малыми на руках, смотрела теперь на жизнь, текущую по-таежному чуть приметно, с довременной мудрой и молчаливой снисходительностью.
Поначалу это тяготило Краснобаевых — как жить под одной крышей да словом не обмолвиться?! — и мать пыталась по-бабьи что-то выведать, отец пробовал побалакать с ней по-бурятски, но Дулма на это лишь ласково, снисходительно улыбалась и отвечала коротко, односложно, и всегда по-русски. По-русски же и говорила с ребятишками: с двумя толстенькими хубунятами от первого мужика и веселыми близняшками от Ивана. Постепенно Краснобаевы обвыклись со своей неговорливой родственницей, тем более та оказалась на редкость услужливой и без всякой подсказки сразу понимала, где надо подсобить, а где лучше не мешать, не лезть под горячу руку. Но мать все равно диву давалась: и как это брат, такой уж русский из себя, такой балагуристый, сошелся с этой букой степной?! Или уж позарился на красу да молодость той?.. На обличку, вопреки отцовским насмешкам, Дулма и по-русски, и по-бурятски была приглядиста: с прямым носом, открытыми глазами, с мягким и смуглым румянцем на плитчатых скулах, с толстенной смоляной косой, лежащей на спине, повторяя ее плавный, протяжный изгиб. Мать, конечно, не пытала Ивана про судьбу, какая свела их с Дулмой, но тот сам, оказавшись с глазу на глаз со своей сестреницей, кое-что поведал.
Первый мужик Дулмы, как нередко бывает у охотников, выйдя из тайги в конце сезона, сдав в коопзверпромхоз белок, соболей, любил погулять, пошуметь. И, может, от того, что был старше жены на добрый десяток, ревновал ее ко всякой лесине, и если трезвый все же таил в себе ревность, то пьяный давал ей полную волю. Даже стрелял, но лишь для острастки, потому что такие охотники даже спьяну два раза в комара не стреляют. Жили они на таежной заимке, поблизости от кордона, куда Иван иногда заворачивал по дороге, хотя, зная ревнивый характер охотника, долго не засиживался, но уже тогда сильно жалел Дулму и предвидел, что добром такая жизнь не кончится. Боялся, замучает ее мужик, а то, чего доброго, еще и пристрелит. И что интересно, к Ивану же охотник относился с дивным почтением, с любовью; после охоты всегда подбрасывал мяска, а пьяный вечно лез целоваться и даже незадолго до гибели, крепко выпив у Ивана в сторожке, наказывал тому со слезами: дескать, если
После Иванова откровения матери стала понятна замкнутость и молчаливость Дулмы — мало пожито, да много пережито, поневоле замкнешься, — и мать тут же утешила братана: дескать, ничего, с тобой да возле ребятишек помаленьку отойдет, отмякнет, забудет все.
8
— Ты, мама, сейчас ее распластай и свари, — не выпуская из рук кукан с гальянчиками, тверже потребовал Ванюшка. — Все зараз и наедимся.
— Ой ты, кормилец наш, ой, рыбачок какой, — напевала мать. — Ушицы ему захотелось. А может, сына, нынче уж кошек ладом накормим, а уж завтра чо наудишь — то уж в уху пойдет?.. Кошкам-то радость будет, вот уж от самого пузочка наедятся. Они же, бара, тебя заждались, измяукались.
Две коки Ванины кошки и лохматый, дремучий кот, лишь только рыбачок вносит в избу гальянов, чуть не валят его на пол, так и трутся об Ванюшкины ноги, задирая хвосты и жалобно, капризно, потом уже с диковатой властностью голосят на всю избу. Ванюшка отпинывает их, сердито хмурится.
— Ах ты, чудечко на блюдечке, — мать гладит сына по сухим, ломким, точно солома, облинявшим вихрам и мимолетно, но азартно сдирает с его розоватого носа лохмоток белесой кожицы — облезлый нос пуще розовеет, а Ванюшка досадливо отводит материну руку.
— Нет, мама, уху свари, а им кишки дашь.
Отец, сам природный рыбак, понимает сына, на губах его одобрительная улыбка:
— Ладно, Аксинья, ты уж утречком пораньше встань да и распластай, — встревает он, незаметно, все с той же улыбкой подмигнув коке Ване. — Присолим лучше. А то с ней сейчас возни не оберешься: пока распласташь, пока печку подтопишь, пока то да се, а уж, паря, и спать пора — утром на покос раненько.
Отец наговаривает, потешая всех за столом, а Ванюшка, присевший на край лавки, уже спит, положив голову на столешницу и по-прежнему сжимая цепкой ручонкой кукан с гальянами, которых уже начали с хвоста поджевывать нетерпеливые кошки.
— Все, сморился наш отхончик, — вздыхает мать над сыном. — Посиди-ка день-деньской на солнушке. И чаю, рыбак, не попил. Ах ты, горюшко мое. Неси, отец, его спать.
Отец, осторожно высвободив из Ванюшкиных пальцев тальниковый прут с гальянами, уносит парнишку в горенку, укладывает на овчинную доху, где обычно и спит вся краснобаевская семья.
Отец и кока Ваня еще судили-рядили о рыбалке, о покосах и пастбищах для скота, как вдруг Ванюшка поднялся с овчины, обул ичижонки, подошел к порогу, где висели курмушки. Мать, было, кинулась к сыну, но отец остановил:
— Тишь! – прижал палец к губам. — Пошёл блудить, блудник. Ничо, походит, опять лягит…
Мать виновато опустила глаза долу: свекруха же ворчала: де, это ты, баба, в тяготах спать легла при полной луне, и прямо супротив окна, и уснула рот разиня, вот луна заглянула в нутро, и ребенок родился лунатик – блудник, сказать. Вот теперичи и ходит-бродит при полной луне. Его же тянет на луну. Я же молодухам своим завсегда говорила: «Девки, завешивайте окна, когда полная луна, в положении ходите. Чтоб луна вам в рот не заглядывала, а то родится ребенок-лунатик.»
— Мама, я пойду порыбачу…
— Порыбачь, сына, порыбачь, — прошептала мать.
Ванюшка вышел в ограду, сияющую белым светом, справил нужду, вернулася и снова лег почивать. Все облегченно вздохнули, с улыбкой слушая сонное бормотание неугомонного рыбаря.
…Солнечными бликами чешуится Уда, азартно бурчит, обтекая корягу, в густо-зеленой тени которой постаивает огромный, по локоть, гальян, мерно отпахивая и запахивая зев, откуда бегут наверх пузырьки, точно весело играют в догоняшки; вот тень гальяна вкрадчиво ползет по желтенькому песку, через пучки травы, которые гладит речная течь будто шелковистые волосы, вот рыбина осторожно вплывает в банку —она ей как тесная, прозрачная рубаха — хвост торчит далеко наружу, разметая песок, вот Ванюшка дергает и орет: