Нечто из Рютте
Шрифт:
Родители девочки и не знали, что она пропала. Думали, что просто заплутала немного. И ничего больше Волкову узнать не удалось, кроме того, что мельник и его жена заметно обрадовались, когда увидели в телеге ведьму с мешком на голове. Баба даже пару раз осенила себя святым знамением и поблагодарила Господа. Видимо, людишки побаивались старуху, и это его ничуть не удивило.
Как узнали дворовые о том, что в замок привезли ведьму, Волков не ведал, но пока та валялась в телеге, сбежалась почти вся дворня. Глядели с испугом, как стражники, не шибко церемонясь, волокут старуху
– Расходитесь, – сказал им солдат, – дел, что ли, нету?
Он с трудом слез с лошади и пошел вслед за стражниками в подвал, где для ведьмы освободили помещение, переведя Соллона к старосте из Малой Рютте. Сыч сразу принялся за дело: отправил стражников на улицу разжигать жаровню, а сам привязывал ведьму, пытаясь заодно говорить с ней по душам.
– Эх, бабуля, ни за грош влипла. Ну да ничего, может, еще выйдешь отсюда.
Старуха, растянутая на доске, поначалу не обращала на него внимания, висела размякшая, а потом вдруг встрепенулась, подняла голову и снова выпучила свои страшные глаза, уставилась на Сыча, стала моргать ему глазом с бельмом и заговорила:
– А у коршуна-ворона холопы проворны, лапы жирные да ловкие, глаза черные да острые.
– Ну начала, – чуть разочарованно сказал Сыч. – Ты давай это прекращай. Я знаю, как экселенц твою болтовню оплеухой заткнул. Первый раз я испугался, а сейчас я так сам смогу. Может, рука моя не так тяжела, как у коннетабля, но врежу так, что звезды в глазах замелькают. Отвечай, чума старая, – и тут он понизил голос, – золотишко-то где прячешь? А?
Ведьма то ли зашипела, то ли засмеялась сипло в ответ.
– К черту золото, – сказал Волков. – Говори, от кого твой сынок кривобокий письма носил?
А старуха снова обмякла, повисла на руках, бормоча что-то себе под нос, а потом снова подняла глаз с бельмом.
– А-а, коршуна-ворона золотом не купишь. Коршун-ворон в суть смотрит, коршун-ворон кровь ищет.
– Да заткнись ты! – оборвал ее Волков. – Говори, кто написал письмо дочери барона. Или, думаешь, пожалею я тебя? Сейчас жаровню принесут, посмотрим, как ты заголосишь.
Ведьма только беззубо ощерилась. Волков не выдержал, вскочил, но Сыч успел встать между ними.
– Экселенц, не нужно. Нельзя так. У вас и для мужика рука тяжела. Не пойму, как она от первой оплеухи выжила.
Волков посмотрел на него чуть раздраженно, но ничего не сказал, потому что Сыч, как всегда, был прав.
– Но что ж делать-то нам? Она так и будет бубнить да ужас на всех нагонять.
– А ну-ка, ребята, – Сыч обернулся к стражникам, – тащите сюда ее сыночка кривобокого. Если ее ни бить, ни жечь нельзя, то сыночка ее убогого можно. Он костлявый, да крепкий.
И тут ведьма неожиданно завыла. Да так, что холодом повеяло по душному подвалу, а Волков опять ударил ее по морде. Вой прервался, и старуха засмеялась или заухала, как филин в ночи.
– Смеешься? Ничего, сейчас сынка твоего приволокут, и посмотрим, как ты смеяться будешь.
Ведьма в ответ снова оскалила свои немногочисленные зубы, стала кашлять и улыбаться, а стражники притащили кривобокого. Тот почти не шел, ноги его волочились по каменному
– Мама, я давно уже тут. Ничего им не сказал.
– Вот дурак, – засмеялся Сыч и, недолго думая, врезал ему под дых, чтобы не болтал. И Стефан заткнулся. А Фриц Ламме продолжил: – Ну что, старая? Теперь ты говорить будешь? Или будешь смотреть да слушать, как твоего сынка убогого жарят?
– А-а-а! – раорала старуха, и снова холодом подуло. – Коршун! Коршун мясо себе жарить собрался! Никак ужин себе готовит!
Волков едва сдержался, чтобы кулаком сверху не ударить ведьме по темени так, чтобы она больше никогда не выла. Сдержался, перевел дух, а потом подошел к жаровне, которую принесли стражники. Достал из углей раскаленную чуть не добела кочергу, поднял ее, подошел к ведьме и поднес к ее лицу. Так, чтобы жар чувствовала.
– Сейчас ты мне расскажешь, кто писал письма для госпожи и для кого ты приготовила девочку. Иначе вот это, – он потряс перед носом ведьмы раскаленным железом, – окажется на ребрах твоего сыночка.
Сыч стоял рядом, боясь, как бы коннетабль не сунул кочергу в морду старухи, но произошло то, чего он никак не ожидал. Ведьма по-старушечьи пожевала губами, а потом, вылупив на Волкова глаза, сказала:
– Наш господин за все тебе заплатит. Сполна!
И вдруг, облизав губы, словно съела что-то вкусное, открыла рот и последними зубами вцепилась в раскаленное железо кочерги. Волков так растерялся, что ничего не мог поделать, даже кочергу не отдергивал, стоял и смотрел, как потянулась вонючая струйка белого дыма от жареных шипящих губ ведьмы. Да и Сыч ничего не делал, только кривился от отвращения и был немало удивлен этому внезапному представлению. А старуха изо всех сил челюстями сжимала раскаленное железо. Глаз с бельмом готов был лопнуть, дым поднимался по ее лицу, но челюстей она не разжимала, глядела на солдата, словно наслаждалась его растерянным видом, сопела носом и выла сквозь зубы.
Так продолжалось совсем недолго, пока коннетабль не пришел в себя и не вырвал кочергу из пасти старухи вместе с последними ее зубами. Он глянул на дымящуюся кочергу, а ведьма закинула голову, посмотрела в потолок и хрипела страшно на каждом вздохе, и из ее открытого рта поднимался вонючий дым. Все присутствующие безмолвно, с раскрытыми от ужаса ртами наблюдали, как короче и короче становятся ее вздохи и тише завывания. Наконец старуха заткнулась, ее голова повисла, и она перестала дышать.
– Вроде все, – с заметным облегчением сказал Сыч, – сдохла.
И тут сын ведьмы завыл, забился в руках стражников, заорал:
– Мама, мама, господи, ма-ама!
Упал на пол и пытался ползти к ведьме, а стражники едва его сдерживали, вдобавок стали бить за страх, что нагнала на них ведьма своей смертью. Верхом на нем сидели, руки ему крутили, но не могли справиться: он изворачивался ужом, орал как резаный и не успокаивался. И тут солдат не выдержал.
– А ну поднять его! – велел Волков.