Нелюбовный роман
Шрифт:
И от дорогой покупки можно было отложить в тайный кошелёк чуть больше мелочи. Молодая женщина откладывала, хотя и не верила, что в случае беды это сможет её спасти.
Ей становилось трудно носить Ваню, но малыш всё чаще ковылял сам и даже был доволен, что может ходить за руку, а не ездить в коляске. Его радовала любая свобода – ковыряться ли в песочнице или газоне, хватать ли палочки и камушки, самому ли кормить голубей и пытаться поймать их, бродить ли по магазину с упаковкой готовых завтраков в обнимку, пока мать собирает с полок другие продукты – не имело значения. И Севель было проще отмыть мордашку и ручки, а потом отстирать одежду в отличной стиральной машине, чем оттаскивать ребёнка от очередной цели. Она лишь следила, чтоб он ничем себе не повредил.
А когда сроки родов начали подходить, к Севель зачастили Нера и Хедвига – они гуляли с мальчиком, приносили продукты, помогали снимать с верёвок бельё и гладить его. Иногда приходила Прима со своей малышкой, пускала её поползать по полу и наводила чистоту в квартире там, где Севель уже было нельзя – на шкафах и верхних полках. Забавно было смотреть, как Ваня увлечённо играет с дочкой Примы Рамилой, как «угощает» её своими игрушками и помогает катать пластмассовый поезд, с которым маленькая Рамила не справлялась.
Прима – это чувствовалось – мучительно ревновала Севель к Нумерию, но тоже считала это чувство неправильным и потому изо всех сил принуждала себя быть любезной, даже ласковой. Она и сама по себе не была дурным человеком, так что Севель всё равно было легко общаться с нею. Севель даже сочувствовала Приме, понимая, как той тяжело. Странная это вещь – чувства, они способны истерзать и возродить к жизни, они обладают абсолютной властью над человеком, потому что он не способен подчинить их себе, ведь если ему это удаётся, чувства умирают, остаются лишь ощущения. А большинству этого мало для счастья.
Сама Севель не ревновала. Она бы удивилась, если бы кто-нибудь сказал ей о такой возможности. Откуда взяться ревности? К мужу она испытывала смутные благодарность и страх, и мысль о том, чтоб соперничать с кем-то за его внимание, молодую женщину не посещали. Куда спокойнее, если он являлся изредка и совсем ненадолго, так меньше вероятности случайно его разозлить. Севель куда больше думала о том, чтоб заслужить приязнь Аники, от которой зависело её благосостояние и спокойствие, и не разругаться с другими жёнами её мужа. С ними ей приходится общаться намного больше, чем с Нумерием.
Она была уже на сносях, когда во время прогулки столкнулась с заводским мастером, тем самым, который то ли был, то ли всё-таки не был отцом Вани. Она сперва корила себя за то, что не может даже определённо сказать, тот он или не тот, но потом подуспокоилась. Потому что осознала – он этого тоже не понимает. Каждый раз, когда этот мужчина смотрел на неё, казалось, будто он ищет в памяти хоть какую-то зацепку – была, мол, у меня такая, или она просто похожа на десяток других?
Но на этот раз он смотрел прицельно, осмысленно и зло, у Севель аж кожа начала съёживаться. Она попыталась прижать к себе Ваню, но ребёнок, заинтересовавшись странным человеком, только отодвинулся – так ему удобнее было смотреть.
– Значит, вот так? – сказал он. – Ты кого побогаче захотела, дрянь? Потому мне ничего и не сказала? Вот уж действительно – у баб только деньги в глазах. Всё ты соврала про «не помню», можно подумать, за тобой мужики десятками бегают! Шлюха. Всё ты помнила, но захотела мужика побогаче. Отобрала у меня сына. А могла бы стать женой, и третьей, между прочим. А когда он тебя выкинет, и ты приползёшь, чёрта с два у тебя что-нибудь получится. На коврике в прихожей будешь спать, дура. – И шагнул к ней. Севель попятилась. – Ну, чего думаешь – бить тебя буду? Тебя, дуру, трепать без толку, всё равно ничего не поймёшь, но сын потом, когда вырастет, всё тебе объяснит и покажет, что такое лишать сына его родного отца и что за это бывает. Верно, сынок? – Ваня тоже попятился от незнакомца, потянувшегося к нему, и от неожиданности поднял кулачок. – Что, уже и сына подучила?
– Э-эй! – вмешался прохожий – совсем молодой парень. Наверное, он пока ещё не привык к своему особому положению, ещё наслаждался правом распоряжаться и готовностью окружающих подчиняться. Ему ещё инстинктивно хотелось проверить, нельзя ли покомандовать и окружающими мужчинами, а не только женщинами. – Ты чего это? Мальчишку-то не пугай, и к беременным приставать не следует.
– А ну пошёл! – рявкнул заводской мастер. – Я сам разберусь со своей женой, а ты иди мимо, не вмешивайся.
– Я ему не жена! – взмолилась Севель. – Он чужой человек, а я жена другого.
– Вы только взгляните на эту бесстыдницу, что она несёт! Посуди сам, парень – мало ли что она скажет, тварь наглая! Я ей муж, и это мой сын, а она совсем с ума сошла.
– Да он даже имени сына не назовёт! – внезапно нашлась молодая женщина, торопливо нашаривая в кармане копию свидетельства о своём браке. Она всегда носила его при себе, но сейчас трясущаяся от испуга рука не повиновалась ей.
Парень вопросительно воззрился на якобы отца и мужа. Тот заметно растерялся, с полминуты пытался что-нибудь придумать, но злость совсем сбила его с толку. Осознав, что его промедление выглядит подозрительно, с раздражением махнул рукой, бросил:
– Будет тебе, суке! – и ушёл.
А прохожий лишь со смесью сочувствия и любопытства посмотрел на живот Севель, а потом и на испуганного ребёнка. Приветливо помахал ему рукой и тоже ушёл.
Севель тем же вечером поняла, что её время пришло. Паники уже не было, разум подсказывал, что во второй раз проще проходить тот же самый путь. Однако тягота и беспокойство не оставляли её. Она набрала номер Аники, и уже та отзвонилась в клинику и прислала Неру помочь с вещами и посидеть с Ваней. На этот раз идти в больницу пешком не пришлось, за Севель приехала машина с медсестрой: и в больничное отделение для замужних помогла войти, и раздеться-разуться, а потом влезть в казённое бельё – тоже.
Молодая женщина была уверена, что на этот раз будет полегче – и тело уже готово, и тяжёлой работы до самых родов не было, и условия в отделении для замужних намного лучше – но не дождалась. Уже знакомая, но отчасти позабытая ею боль быстро свила гнездо в лоне и принялась расти – сперва поглотила тело, потом пространство вокруг, а следом и всю вселенную. Чтоб добиться чего-нибудь от Севель, персоналу больницы приходилось кричать на неё – она просто не слышала спокойной просьбы. Под конец от её сознания не осталось ничего, даже желания, чтоб это всё поскорее прекратилось, даже страдания как такового, только равнодушная усталость, изнеможение. Поэтому врача, принявшегося теребить её, чтоб показать ей новорожденного сына, она смотрела бесчувственно, безразлично. Сын – ну и что? Ну, сын, подумаешь. Можно уже сомкнуть глаза и перестать существовать?