Нелюбовный роман

Ковальчук Вера

Но желаемое редко приходит в тот самый момент, когда желание возникает, и к этому приходится привыкать. Севель привыкла. На этот раз её принялась тормошить счастливая акушерка. У неё горели глаза, и она увлечённо тыкала в роженицу белым свёртком.

– Ну что же ты! Это же твой сын! Сын! Посмотри на него, посмотри! Ты благословенная, и тебе снова повезло.

– Ну-ка, давай сюда, – сказал врач, осторожно отбирая свёрток. – Пусть она отдыхает, ей трудно пришлось. А ребёночка мы отдадим старшей жене.

И Севель заснула с облегчением, что это наконец можно сделать. Уже очнувшись, она удивлённо задумалась, почему же ей было всё равно, что её утроба снова вытолкнула в мир будущего мужчину. А может быть, ей это просто почудилось, приснилось? Вполне объяснимо. Роженица открыла глаза и увидела рядом с собой Анику. Та смотрела безотрывно и очень напряжённо, будто пыталась разгадать загадку или решить сложную задачу по лицу спящей женщины.

– Всё же: как тебе это удаётся? – спросила она.

– Ну что? – проговорила Севель и удивилась, каким слабым, едва слышным, был её голос.

– Мальчик. Снова родился мальчик. Муж был здесь, смотрел на него, но, думаю, сегодня он уже не придёт. Скорее всего, он с друзьями уже крепко выпил. Может быть, завтра появится… Так расскажешь свой секрет?

– Но у меня нет никакого секрета. Ты меня уже спрашивала.

– И ты ни разу не ответила.

– А что тут можно ответить.

Аника вздохнула.

– Теперь никто не поверит, что ты не знаешь какую-нибудь хитрость, которая позволяет тебе рожать только сыновей. Ну, ладно. Я оплатила тебе отдельную палату и сиделку – она будет заботиться и о тебе, и о малыше. Новую одежду принесу позже, пока пользуйся той, что есть. И ещё: одна журналистка захотела с тобой пообщаться. Всего несколько вопросов и фото. Поговори с ней. Я сейчас позову. Только причешу тебя. И, пожалуй, помогу тебе надеть свежую рубашку. Ты должна выглядеть прилично.

И первое, и два последующих интервью Севель запомнила смутно. Она плохо себя чувствовала, была слаба и потому едва отвечала. Единственное, что вызвало её недоумение – то, как активно журналистка фотографировала новорожденного. Севель спросила у Аники, разрешил ли это муж, но в ответ старшая жена Нумерия только зло цыкнула. Намного позже Севель поняла, что, видимо, Анике очень много заплатили.

Ещё журналистка допытывалась, как зовут малыша, а узнать это у Нумерия Аника то ли не догадалась, то ли не успела. Чтоб отвязаться, молодая мать ляпнула: «Славента», что и было моментально записано.

А на следующий день в больницу пришёл взбешённый Нумерий. Он много кричал и избил Анику прямо в палате. По его взгляду было понятно, что он охотно вздул бы и роженицу, но не посчитал это правильным и потому отвёл душу на старшей жене. По его крикам легко было понять, что именно ему не понравилось: он оскорбился, что женщины сами назвали ребёнка, и он, отец и муж, узнал об этом из газет. Поскольку новое имя даже стоит в заголовках, изменить ситуацию уже нельзя, и малыша придётся назвать Славентой. Имя, конечно, неплохое, но почему отца всего лишь ставят в известность, будто постороннего?!

Собственно, он мог выразить недовольство и чем угодно ещё, и в любой другой форме – кто стал бы ему мешать? Унять Нумерия смог только врач, величаво спустившийся со своего этажа, чтоб строго выговорить посетителю, что в стенах больницы и на глазах у новорожденного разбираться с жёнами при помощи кулаков и криков – не дело, пусть до дома потерпит. А роженицу и вовсе не стоит бить, это неуважение к сыну и факту его появления на свет. В честь его рождения можно бы и простить женщине этот несомненно серьёзный промах.

– А я разве собирался её бить? – отдуваясь, ответил Нумерий, опуская руки. Он утомился и стал покладистым. А может быть, в нём заговорило благодушие – в самом деле, ведь уже второй сын, повод очень многое простить.

– Ну, пощёчину дать, положим, и стоит, чтоб такие ситуации не повторялись, но не сейчас. Роженице надо окрепнуть. Дайте ей время, и когда вернётся домой, выясните все вопросы. Только не бейте, когда у неё на руках будет младенец. Это опасно для мальчика… Малыш хоть и маленький, но здоровый, у вас нет причин беспокоиться, однако любой младенец требует осторожного обращения.

Нумерий, вполне успокоенный, вручил врачу конверт и пошёл следом за ним – обсудить всякие подробности. А избитая Аника поднялась с пола и обтряхнулась, поправила одежду.

– Хорошо, что в палате, а не на улице. Тут хоть полы чистые… Тебе следует быть мне благодарной, ведь я одна получила за нас обеих. Тебе стоило промолчать, когда журналистка спрашивала имя.

– Но она так настаивала…

– Так и что? Называть сына должен отец, и тебе следовало об этом помнить. Ты меня подвела. Больше так не делай… Я пришлю к тебе Неру и Радель, они помогут, если понадобится.

– Радель? Стоит ли её отправлять, ей будет тяжело…

– У неё одной уже взрослая дочь, а остальные женщины нашей семьи все заняты. Радели тоже нужно что-то делать, иначе какой от неё толк.

И Севель в сердцах подумала, что жалости, как и справедливости, нет даже там, где семью ведут самые честные женщины. Может быть, жалость и справедливость вовсе не совместимы с жизнью?

Ночью в больнице начался переполох. Севель проснулась от шума и голосов, приподнялась на постели и сразу увидела, как испуганная сиделка вынимает младенца из кроватки. Первая мысль была – как жаль драгоценные моменты спокойного сна от кормления до кормления. Вторая – стоит ли вообще так беспокоиться, мало ли что экстренное может происходить в больнице? Третья – эй, а почему вдруг кто-то трогает её ребёнка без её ведома? Но тут сиделка схватила роженицу за руку и потащила её за собой. Напор её был таким уверенным и сильным, что вопросы застряли у Севель в горле. Она позволила оттащить себя по коридору к задней лестнице, и там женщины устроились в полутёмной процедурной. В крошечном холодном кабинете, как и почти везде в больнице, горели тусклые лампочки, чтоб можно было разглядеть смутные очертания мебели, шкафов с лекарствами и инструментов, но не более того. Полусонная Севель наконец-то попыталась было задать сиделке вопрос, но замочала, стоило той замахать рукой, мол, молчи.

Слышались шаги и шум, потом какой-то звон и ещё грохот. Потом зазвучали голоса, и это не могли быть голоса врачей или медсестёр. Эти звучали слишком грубо и гулко. Работники больниц разговаривают не так. Сиделка прижалась к Севель – чувствовалось, что она сильно испугана, почти дрожит. Потом наклонилась к уху Севель и прошептала:

– Я так и знала, что они за тобой придут.

– Кто придёт? – сдавленно ахнула та.

– Они точно украдут тебя и продадут кому-нибудь. Полно же мужчин, мечтающих о сыне.