Ненавижу тебя, Розали Прайс
Шрифт:
Слишком чисто и стерильно, от чего хочется вернуться домой, как можно быстрее. В теплоту, в уют…
Повернувшись в сторону умывальника, я невольно смотрю на свое отражение в зеркале, которое было мрачным и мучительным. Слабо усмехнувшись, я подхожу к умывальнику, открыв кран, пустив поток воды, но все еще смотрю на себя.
Равена была права: я слишком худая, бледная и несчастная. Не произвольно у меня самой к себе рождается жалость. Подняв руки на спину, я развязываю на себе больничную ткань, и та постепенно слазит с меня.
Глаза не могут выпустить
Медленно поворачиваюсь в бок, и мои глаза прикрываются, когда меня начинает тошнить от того, что твориться на моей спине. Я знала, что там будет много ран, я знала, что там будет выжжен узор крыльев, ведь отчетливо слышала Хоффмана. Но я, ни как не могла подумать, что это видимые очертания одного кровавого крыла на пол спины останется со мной теперь уже навсегда.
Раны довольно глубокие, но они заживают. С виду, можно подумать, что ее не жгли, а умело руководили розгой, кончик которого кромсал меня, разрывая кожу, пуская кровь и входя в глубь меня, затрагивая сердце. Вокруг покраснения, довольно сильные, все опухшее, слишком отвратительное…
Невольно отворачиваюсь, не в силах больше лицезреть это художество на моей спине, и вскоре вовсе отворачиваюсь спиной к зеркалу. Приезжая в Нью-Йорк, я не думала, что так кроваво поплачусь своей же шкурой, на которой все это не стереть и не убрать. Никогда.
Сделав пару шагов, я оказываюсь около душевой кабинки, в которую медленно залезаю, закрывая дверцы. Боясь, что даже вода причинит мне боль, приходится самой направлять струи воды, которые выбивались из насадки. Аккуратно, медленно, осторожно, все, делая с волнением, когда вода начала обливать мою кожу теплыми струями, обмываюсь. Не давая им попасть на спину, что было крайне сложно, но реально, я смывала с себя всю грязь и угнетающий душок, который давно прилег на меня.
Около получаса сложных действий под теплой водой, я укутываюсь в белый махровый халат, заправившись ремешком. Из тумб, в которых лежало несколько десятков разных мазей, кремов, шампуней на разный вкус и цвет, я беру фен, суша свои волосы, и приводя себя в порядок.
Пусть я и утратила основную, живую красоту с щеками и румянцем на них, а так же блеск в глазах и пухлость губ, не смотря на худощавость, истощение тела, что обрело еще более видные черты ключиц, плеч, бедер и колен, я буду оставаться собой, той же, которая была и раньше, попытавшись скрыть свои недостатки.
Волосы, которые слегка завились на концах после их сушения феном, поправляю сухие локоны на голове. На полочке, у зеркала, я нахожу несколько ароматных кремов и размазываю их по коже, избавляясь от ее сухости. Ран не видно, лицо в порядке, я чиста после душа, боль притуплена обезболивающими, и я начинаю выполнять функции обычной девушки до всего того ужаса, что
Убрав за собой рубашку, и бинты, я возвращаюсь в комнату, не быстро передвигая ногами. Но, как только я обошла выключенную аппаратуру, то невольно нервно выдыхаю, когда на кровати находится Гарри, перебирая мои книги.
– Знаешь, в чем заключается этикет, Гарри? Например, уроки уважения, когда заходишь только с разрешения в помещение той или иной особы, например, меня, – усмехнувшись, я смотрю, как он разворачивается, быстро положив мой подарок от Нильса на прежнее место, и встал с кровати.
– Я стучался, ты была в душе, – объяснился парень, а после тщательного рассматривания меня, показал свою улыбку. – А ты приходишь в форму.
– Ты что-то хотел? – спрашиваю я, сев на кровать, с заинтересованностью разглядывая его.
– Спросить тебя, не хочешь ли ты прогуляться по парку около госпиталя. Пирс сказал, что это было бы хорошо для тебя и твоего… – он замялся, и я почувствовала, как он смутился, – Твоего ребенка.
– Хочешь меня столкнуть с Нильсом или с остальными кандидатами на мое посещение? Нет, Гарри, это плохая идея, – качаю я головой, против того, что он предлагает.
– Нильс не в госпитале, как и остальные ребята. Я попросил Хольгера, чтобы он занял своего сына на время, а остальные отдыхают в гостинице в пяти кварталах отсюда.
– Хольгер? – переспрашиваю я. – Это же… но как?
– Отец Нильса подключился к нам, когда ты пропала. Он же и помог вам с Нильсом выбраться из дома Хоффманов.
– Они поладили? – удивляюсь я, ведь только припомнить то, как Нильс любит свою мать, как отзывался о ее портрете у себя в доме, как едко высказывался по поводу отца… Это было чудом, что они были вместе, и это искренне обрадовало меня.
– Поладили. Ну, так что? Я принес тебе вещи, – он поднимает с пола сумку, которая стояла в другой стороны кровати и кладет ее на постель, доставая мою зимнюю одежду. – Сегодня не так холодно, как обычно. На улице снег, правда, солнце уже почти зашло.
– Ты даешь мне обещание, что мы никого не встретим, совсем случайным образом? – усмехнулась я.
– Даю слово чести, а теперь одевайся, я подожду тебя за дверью палаты, – кивает он, наигранно разводя руки, словно я важная персона. Он несколько секунд все еще смотрит в глаза, а затем выходит, оставив меня с сумкой на кровати.
***
Через пятнадцать минут, выхожу из палаты в теплом черном пуховике, в сапогах, шапке и хорошо укутанная в вязаном шарфе. Гарри так же собран и оглядев меня, кивает, словно одобряет мою единственную выбранную им одежду.
– Пойдем?
– Да, давай, – киваю я, и Гарри любезно подставляет мне локоть, когда я не отказываясь, захватываю его под руку.
Не спеша мы спускаемся на лифте, и после оказываемся на улице, где усердно начало темнеть, а чистый и свежий воздух заставил меня прикрыть глаза. В палате слишком напряженный воздух препаратов, который проветривается, но все же, остается в помещении, часто вызывая дискомфортные ощущения.