Необыкновенные собеседники
Шрифт:
Два с половиной года прошло после смерти писателя, а еще далеко не весь его архив был разобран. В грудах дневников, писем, неизданных очерков, рассказов жил еще неизвестный читателям Короленко.
Жил он даже в пометках на присланных ему книгах.
Софья Владимировна показала пометки Короленко на книге стихов Ильи Эренбурга.
Авдотья Семеновна наШла в архиве Покойного мужа небольшой листочек, исписанный с двух сторон стихотворными строчками по-украински. Почерк — Владимира Галактионовича, но стихотворение знакомое всем — не короленковское. Вариант народной украинской песни «Думка», песни о знаменитой Сорочинской трагедии. В 1905 году полтавский губернатор Ахшарумов зверски расправился с Сорочинскими крестьянами, расстрелял каждого десятого. С той поры появилась в народе «Думка» — песнь о народном горе. Вся Украина распевала ее, никто не сомневался, что «Думка» народная песня.
После находки рукописи в архиве В. Г. Короленко исследователи поехали в Сорочинцы, разыскали стариков кобзарей и вот доискались.
«Думку» сочинил Короленко и текст ее передал кобзарю Кравченко. С той поры и пошла гулять по Украине «Думка». Не отыскалась бы в архиве писателя рукопись — так и считалась бы до сей поры «Думка» сочиненной самим народом.
Меня поразили сделанные рукой В. Г. Короленко пометки на черновиках некоторых из его писем: «Использовать для рассказа». «Использовать».
В Москве я рассказал об этом Кольцову.
Михаил Ефимович призадумался:
— А знаете, после наших писателей не останется таких писем. В наши дни эпистолярное искусство умирает. В наши годы люди вообще мало переписываются друг с другом. Больше — по-деловому.
Подумал и добавил очень серьезно:
— И дневников не останется после современных писателей. Дневников тоже сейчас не ведут.
Этот разговор с Кольцовым припомнился несколько лет спустя. Владимир Германович Лидин как-то рассказывал:
— На днях ездили мы с Оренбургом в Троице-Сергиевскую лавру и в поезде говорили о переписке писателей. Сейчас редко кто переписывается. Писательской переписки от современников не останется!
Я прожил в Полтаве неделю. В последние дни Розовский не появлялся. Было похоже, что Авдотья Семеновна посоветовала ему оставить меня в покое. Но в канун моего отъезда в Миргород Розовский снова влетел ко мне.
— Вы в Миргород? Расчудесно! Утром я зайду к вам и вместе отправимся на вокзал. Я ведь сам миргородец! А вы и не знали? Смотрите вы на него! Не знал! Миргород же мой род-
ной город! Так ведь в Миргороде же у меня же Сестра, у меня ж там квартира, а вы и не знали! Ко мне и заедем. А то куда же еще? В гостиницу? Так в Миргороде же никакой гостиницы нет, имейте это в виду. Будете жить у меня!
Не оставалось ничего другого, как принять приглашение Розовского.
Наутро выехали с ним поездом в Миргород.
На перроне миргородского вокзала в сумерках темнел неказистый памятник Гоголю.
Пока добрались до дома Розовского — стемнело. Весь миргородский центр был в темноте. В дом Розовского вошли чуть не на ощупь. Спали на перинах, уложенных сестрой Розовского на полу. Поутру отправились смотреть Миргород.
— Сейчас увидите место, на котором была наша знаменитая лужа!
Я знал, что исторической гоголевской лужи уже нет. Но миргородцы с гордостью показывали место, где она недавно была. Все-таки это неповторимая лужа, прославленная в великой литературе. Лужа, отразившая в своей стоячей воде всечеловеческий Миргород!
Подошли к площади.
Я знал наизусть:
«Если будете подходить к площади, то, верно, на время остановитесь полюбоваться видом: на ней находится лужа, удивительная лужа, единственная, какую только вам удавалось видеть. Она занимает почти всю площадь. Прекрасная лужа. Дома и домишки, которые издали можно принять за копна сена, обступивши вокруг, дивятся красоте ее...»
О том, что лужа исчезла, я слышал еще в Полтаве. Миргородцы сообщали об этом с тяжелым вздохом. Я не шучу, они не могли без сожаления вспомнить об этой луже, прославившей их городок. Когда-то они гордились тем, что у них есть эта лужа. Теперь гордились тем, что она была у них.
Розовский остановился на краю площади напротив легкого здания миргородской водолечебницы. Я не посмел нарушить его молчания. Его взор устремился на здание, соседнее с водолечебницей. Серое, с восемью окнами на улицу, одноэтажное и крытое черепицей.
— Знаете ли вы, что это? — спросил он дрогнувшим голосом.— Можете снять шапку. Это же поветовый суд. Я вам говорю, это тот самый поветовый суд, что описан Николаем Васильевичем Гоголем, хотите верьте, хотите нет! Вы видите эту дверь и это крылечко? Так знайте, что именно в эту дверь
ЦрошЛа свинья Ивана Никифоровича и украла жалобу Ивана Ивановича!
Мне показалось, что поветовый суд слишком хорошо сохранился для здания гоголевских времен. Тем более никакого поветового суда в этом здании уже не было, а было общежитие миргородской водолечебницы.
Но чему действительно невозможно было не верить, это тому, что площадь, перед которой мы оба застыли, еще недавно была покрыта лужей, и, несомненно, той самой, прославленной Гоголем прекрасной лужей!
И вот бывают же чудеса! Из воспетой Гоголем миргородской лужи забил целебный источник! Миргородцы жаловались, что источник испортил их знаменитую лужу:
— Соленая вода, невкусная!
Деревенские жители первые открыли целебные свойства воды и бочками стали вывозить ее.
В советские годы воду исследовали, оказалось: в здешней радиоактивной воде хлористых солей больше, чем в баден-баденской. Йодистого натрия столько же, сколько в Аахене!
И миргородскую лужу незадолго до моего приезда высушили, на площади построили водолечебницу, и вот гоголевский Миргород, где поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем, готовился стать новым всероссийским курортом...
Розовский повел меня к Ивану Андреевичу, бывшему в 1882 году миргородским городской головой, и к художнику Сластиону, показавшему свои зарисовки уходящего миргородского быта, и к учителю Марченко, директору «Дет-будынка», и даже познакомил с потомком гоголевского Ивана Ивановича Кувшинное Рыло — Иваном Ивановичем Кувшиненко, делопроизводителем Миргородского финотдела. Молодой человек в очень тесном выцветшем пиджачке с короткими рукавами поднялся при нашем появлении из-за заляпанного чернилами столика и в ответ на вопрос Розовского самодовольно подтвердил: да, он — прямой потомок того самого Ивана Ивановича Кувшинное Рыло, который описан Николаем Васильевичем Гоголем!