Non Cursum Perficio
Шрифт:
– Где тонко – там и рвётся, – глубокомысленно заметил Поль. – Хочешь сказать, что это узы… создали, притащили, сотворили в Некоузье эти Новые, холера их возьми, Черёмушки?..
– Этого я утверждать не берусь: слишком много допущений в теории. Но я хочу сказать, что Элен Ливали и её сподвижники притягивают в клин всё больше и больше энергии. Подобное стремится к подобному. Ведь узы сами есть не что иное, как порождение магнитного поля меридиана миров. И если пустить этот процесс на самотёк, клин увязнет в иррациональности. Пока Элен не вошла в зенит своей силы, у нас, если ты помнишь, не было ни нефтяных коров, ни дырок в другие миры…
За разговором они подошли к трамваю, вокруг которого вкусно пахло овсянкой и вареньем. Слада закруглила своё выступление:
– В общем, Поль, Камилло, вы вполне по делу затеялись ехать… туда, куда вы едете. Но мне всё равно за вас страшно. Моё сегодняшнее утреннее видение…
– Не более чем вариант возможного будущего, – Бонита обнял девушку за плечи. – Сладка, не тревожься, мы с мухняшкой справимся, чай, не лыком шиты… а Иглой Хаоса, – Поль подмигнул Диксону, и у того потеплело на душе. Всё-таки мысль о том, что он останется с Ливали один на один, пугала Камилло. Элен, пахнущая ландышами, нежная, с ангельским взором и пушистой светлой косой, вся была сплошной обманкой. Даже не дьявол в маске ангела, нет – дьявол сам по себе однополярен и предсказуем. А Элен Ливали – многоликая, умная, опасная женщина, лукаво меняющая местами тьму и свет, истину и ложь в твоей душе, мгновенно ориентирующаяся по ситуации, и способная блестяще импровизировать. Не дьявол, но адвокат дьявола…
Своим странным (узмарским?) чутьём Камилло ощущал это – и боялся, что двери его души не устоят перед многочисленными отмычками Элен. А с Полем ему было спокойнее.
– Вот они, блуждающие почки! – с притворной сердитостью воскликнула Аанна, когда все трое влезли в трамвай. Девушка устроила на расстеленной прямо на полу вагона клетчатой бело-синей скатерти некий аналоговый шведский стол. Там поджидали пять тарелок овсянки, многочисленные розетки с ярко-розовым вареньем из личи, блюдо с бутербродами и чай в фирменных стаканах с подстаканниками. Без долгих разговоров вся компания устроилась завтракать. Даже державшийся особняком хмурый Леонар слегка повеселел и прекратил шипеть на Поля.
– Сытый зверь – гуманный зверь, – неизвестно про кого наставительно сказала Слада, за обе щеки уплетая бутербродик.
– А какая следующая остановка? – спросил Камилло у Бониты, который шумно прихлёбывал горячий чай, закусывая его дополнительно обмакнутым в варенье сахаром-рафинадом.
– Так вот твоя, Северная… У тебя ещё есть шанс соскочить с трамвая и спокойно вернуться домой, Камилло. У тебя ещё есть шанс оставить всё так, как оно есть. Оставить Иглу зашивать раны на теле земель Некоузья, и никогда не вспоминать, и ничем не рисковать… – в печальных серых глазах отставившего стакан Поля отражался клочок ясного неба, словно просвет между ненастных туч. – У тебя есть право и свобода выбора, Камилло. Ведь ты не связан древним пророчеством Тэй Танари, ведьмы-пряхи, что сплела все наши судьбы в один большой Гордиев узел… Хочешь?..
– Опоздал ты со своим вопросом, Полли, – чуть ли не с наслаждением протянул Диксон, беря себе ещё один стакан чая. – Я уже давно сделал свой выбор. И вообще, о каком доме ты мне говоришь?.. Мой дом уже давно там, где моё сердце – рядом с Рыжиком. И никаких гвоздей!
====== 31. Туман и вода ======
Тонкие, невесомые перья тумана плавают в зябком утреннем воздухе. На трамвайных рельсах и на камнях тропинки – влажно поблёскивающая изморось. Минуты тоже похожи на эти круглые капельки талого тумана, повисшие на проводах. В каждой отражается мир, и каждая живёт лишь несколько вздохов – а потом исчезает, и ты уже не помнишь. Но иногда – в такие безветренные, тихие, туманные утра, как сегодня – иногда минут-капелек становится слишком много. И тогда вода времени течёт по бледным щекам, оставляя сольный привкус давно мёртвых морей, и тогда вода памяти смыкается над тобой, и ты отчаянно захлёбываешься в ней… Ты словно рыба на песке, только наоборот.
Гаснет под толщей вод, умирая в безмолвии, твой неистовый, вечно мятежный дух, и синие русла вен под белой кожей наполняет уже не кровь – а вода, вода…
– Не думай о секундах свысока… – прошептал Рыжик еле слышно, смахивая с лица холодные капли, и посмотрел сквозь хлопья тумана вслед Аанниному трамваю. В молочном тумане его уже давно не было видно, и лишь лёгкое подрагивание рельсов, как пульсирующая на горле жилка, говорило о том, что где-то там есть жизнь. Далёкая, драгоценная, безвозвратно утекающая водой сквозь холодные беспомощные пальцы. Жизнь Камилло Диксона.
– Камилло, – вслух сказал Рыжик, словно перекатывая на языке вкусный леденец ландрин. Ему было легче, когда он разрешал словам уплывать в белый туман бумажными корабликами – а в молчании Рыжик захлёбывался, не в силах прекратить вспоминать. Ночь ушла, оставив Рыжика тонуть в тумане, мыслях и всех прожитых рядом с Камилло минутах, – горьких ли, сладких ли. И все они тянули его на дно, в невозвратное и мёртвое прошлое. Всю свою долгую жизнь он летел вперёд, шёл, не сворачивая с дороги, даже если приходилось ступать по битому стеклу чьих-то судеб, по горячим углям чьих-то сердец, по еловым ветвям у собственной надгробной плиты. Но сейчас, в краю ртути и серебра, лунных туманов и шёпота воды, Рыжик почувствовал, что устал. Что он хочет прекратить своё триумфальное шествие (или крёстный ход?..) в никуда. Но не сможет остановиться, ибо это убьёт его. Ржавая игла не сможет шить, она ни на что не годна; золотой компас с замершей навеки стрелкой бесполезен; остановленный маятник часов останавливает ход времени – не для всего прочего мира, для самих часов. И потому…
И потому у них с Камилло нет общего будущего.
Но у Камилло есть /будет/ хоть что-то вместо Рыжика – кусочек давно потерянного счастья, катушка для ниток, последний прощальный подарок и такая знакомая светлая улыбка со старой выцветшей фотографии. А у Рыжика не будет ничего, кроме сквозной раны – игольного ушка – на месте сердца… да.
Рыжик криво и горько улыбнулся осколками своей прежней, озорной мальчишеской улыбки. Порезался – на верхней губе набухла капелька крови, как раз на месте тёмной родинки. Опять посмотрел на рельсы. Ему сейчас срочно требовался кто-то, чтобы поговорить, чтобы вытянуть его сетью слов из тёмных омутов одиноких минут, из зыбких вод туманов... Рыжик со вздохом пошёл дальше по узенькой тропинке, неохотно удаляясь от трамвайных рельсов – этих чуть уловимо вибрировавших стальных нитей, до сих пор прочно связывавших его с Камилло. Несколько раз он оглянулся; потом перестал.
Где-то в залежах тумана, в его белёсом оперении, слабо светились окошки в домах посёлка трамвайщиц. Откуда-то издалека долетела грустная песня без слов – Рыжик узнал переливчатый, изменчивый голос леди Джанне. В этой песне были лунные заводи и ртутные цветки, и просьба к небесам – пусть перестанут лить воду, пусть позволят Рыжику дышать, а не захлёбываться этим влажным, бессмысленным временем… Леди Джанне все ещё была рядом с ним, пусть даже их разделяли туман и утро. И от этого делалось легче. Не так болело там, где нет сердца.
Стоя на балкончике своей комнаты, разорённой и изодранной в приступе отчаяния, Ртутная Дева всё пела, пророча счастливые звёзды и ясные небеса на нескончаемом пути Иглы Хаоса.
Две серебристые полоски ртути тянулись по холодным щекам, круглыми каплями скатывались на чёрную марлю и белую паутину длинного платья… леди Джанне, как и Рыжику, минуты сейчас тоже казались каплями – но не солёной воды, а ледяной ртути.
– Я спасу тебя, – пела она без слов, – я верну тебе всё, что ты растерял на своей долгой дороге, я спасу тебя, мой лунный цветок. Помни мои клятвы, помни нашу любовь длиною в ночь, и ночь длиною в вечность… не оглядывайся назад, Марджере, и не сожалей – всё, всё вернётся к тебе, дай только срок. Я буду твоими крыльями и твоим сердцем, не бойся, иди… я спасу тебя.