Non Cursum Perficio
Шрифт:
– В Ливали я уверен не меньше твоего. А что насчёт тебя, Алия Селакес?.. – Рыжик коснулся губами её шеи. Алия всё стояла с закрытыми глазами, похожая сейчас на девушку-трамвайщицу, обернув незрячее лицо к равнодушному небу и чуть запрокинув голову. – Что за имена написаны на надгробных плитах? Или же ты малодушно предпочла забыть, как их звали?.. Расскажи мне, первая принципалка, апологет уз и нового Некоузья – …
– О, Ррыжик, как ты жесток, – тихо прошептала Алия.
– Я не жесток, Алия. Я мог бы в одно движение выбить табурет из-под твоих ног, – образно выражаясь, – доказав, что мир не имеет ничего общего с представлениями о нём стайки милых и самовлюблённых девочек-принципалок, – равнодушно отозвался Рыжик. – И я сам точно так же обвинял в жестокости одного… одно создание, и я понимаю, что ты чувствуешь сейчас. Но тебе нужно быть готовым к таким вопросам, Алия Селакес, раз ты избрала тот путь, которым идёшь. Сейчас спрашиваю я, тот, кто выслушает и не осудит; разве может дневник, в котором пишут о тайнах и грехах, осуждать пишущего?.. Но спросить может кто угодно. Эмигрант из Берёзников. Ребёнок убитого тобой старовера из-за Стеклянного моста. Или твоя собственная…
– Хватит! – Алия, наконец, распахнула глаза, круто развернувшись к Рыжику. Тот, пока тихо нашёптывал ей, успел повязать шёлковую ленту себе на шею, и теперь походил на казнённого на гильотине – в тот момент, когда палач ещё не схватил его за волосы, показывая голову жадно копошащейся толпе.
– Хватит, я поняла, чего ты хочешь… Элен Ливали говорила нам, что ты обожаешь сказки – и чем страшнее, тем лучше. Ну что же, Ррыжичек, Иголка, которая ранит, а не шьёт – я расскажу тебе сказку… думаю, она… оправдает твои ожидания, – губы Селакес горько скривились.
– Вообще-то, я никого не вынуждаю, – Рыжик незначаще улыбнулся, больше самому себе, чем Алии. – Но ты – случай особый… ты предпочитаешь носить в себе яд, но не выпить противоядие, потому что оно горькое… храбрая девочка.
– А может, ты и прав. Только давай уйдём отсюда, – Алия повела плечами и пошла дальше, по направлению к посёлку трамвайщиц. – У меня там подружка есть, Тамсин с сорок восьмого, я часто на её трамвае езжу. Можно у неё посидеть… всё равно мне нужно собраться с мыслями и с духом. Может, я вообще передумаю по дороге!!
– Узнаю Женщину-Загадку Селакес, – едва слышно пробормотал Рыжик себе под нос, и опять чуть улыбнулся.
====== 32. Тёмно-красная бусина ======
...Они сидели на просторной кухне домика трамвайщиц – друг напротив друга, разделённые столом, как шахматной доской. Это ощущение усиливалось из-за клетчатой, коричнево-жёлтой скатерти. Она напоминала Рыжику старый, ломанный-переломанный зонтик с вывихнутыми спицами. Когда начались дожди, Диксон оставил его себе, а своему найдёнышу купил новый, стильный, молочно-белый, с замысловатыми иероглифами и с бубенчиками по краям. Рыжик не стал рассказывать Камилло, что стильные иероглифы на новоприобретении переводятся как «клеёнка», «не мокро» и «для девочек и старше», и покорно ходил с зонтом, надеясь, что кроме него, в Фабричном квартале по-китайски никто не понимает. Клетчатый пережиток прошлого ему был куда более симпатичен, чем китайский новодел. Рыжик с удовольствием махнулся бы на него с Камилло обратно, но не хотел обижать подарившего ему новый зонт старикана. Когда Диксон не видел, Рыжик подвязывал старому зонтику спицы крепчайшими шёлковыми нитями и иногда даже разговаривал с ним, как с раненым зверьком, уверяя, что они с Камилло его вылечат и ни в жизни не выкинут на помойку. Никогда-никогда. Зонтик вздыхал и верил…
– Может быть даже, ты его сестра, – тихонечко сказал Рыжик скатерти, проведя рукой по её клетчатой клеёнчатой шкурке. Подумал и добавил, – ну, двоюродная…
– А?.. – Алия оторвалась от созерцания чаинок, крутящихся в её чашке. Когда чаинки оседали, она снова взбалтывала их ложкой, пытаясь придать себе решимости и заговорить. – Ты что-то сказал? Прости, я задумалась…
– Я так, – Рыжик спрятал лицо за большой щербатой чашкой с радостно лыбящимся крылатым трамваем. Алии был виден только его чёрный глаз, отражавший в себе часть кухни и саму Алию Селакес, бледненькую и потерянную, с чересчур ярким ртом и выбившейся на лоб прядью.
– А ты… много таких вот историй уже слышал? – осторожно-осторожно, словно пробуя ногой трухлявый мостик через пропасть, спросила Алия и наконец-таки пригубила чай. Он уже успел остыть и был ужасно сладким и каким-то липким на вкус. Рыжик неопределённо пожал плечами, поставив чашку и глядя в стол. Обманчивое и странное ощущение: сейчас, когда он вот так сидел, передвигая чайной ложечкой по клетчатой скатерти кусок рафинада, словно белую пешку, Алия видела обыкновенного мальчишку парой лет младше себя. Чуть встрёпанного, с поцарапанным подбородком, с мелкими коричневыми родинками на левой щеке… Как будто сосед по этажу в Алиной общаге, заскочивший на чашечку чая к знакомой девчонке. Рыжик… просто Рыжик.
Селакес почему-то успокоила эта мысль. Она встала, долив из стоявшего на плите чайника кипяточка в свою кружку. В последний раз взвихрила в ней чаинки изящным жестом дирижёра, открывающего концерт, и почти весело произнесла:
– Она убила Элен Ливали. Нашу светлую девочку, нашу учительницу и защитницу. Рыжик, когда у тебя выдёргивают пол из-под ног... мир переворачивается, мир становится негативом твоих прежних представлений о том, что такое хорошо, а что такое плохо. Я не оправдываю себя, вообще-то. Но то, что она сделала… и кровь на её руках, тёплая, солоно пахнущая… раньше от её рук пахло розовым маслом. Сладко-сладко…
Алия тихонько засмеялась, не размыкая губ. Уронила в чай ложечку – та, истерично звякнув, отбила кусочек от и без того щербатого края чашки. Рыжик молча слушал, грея руки о кружку с весёлым трамваем и подвернув под себя одну ногу. На Алию он не смотрел; казалось, его вообще не интересует история девушки – но Алия отдавал себе отчёт в том, что это просто такая уловка.
– Розовое масло всегда стояло на трельяже в тамбуре у дверей. В таком маленьком деревянном флаконе. Его привезли из Брнова, это курортный городок в Тёплом Стане, на Рассветной линии монорельса… Я любила, как оно пахнет. Мазала за ушами, будто взрослая. И до сих пор люблю. Жаль, деревянный флакончик я не взяла с собой в интернат сразу, как собрала вещи… Думала, что всегда смогу вернуться. Что она поймёт. И отпустит Лилу. Мы часто ругались, но не из-за уз, а по пустякам: помаду её взяла, чуть подкрасить губы, а уже сразу шлюха малолетняя, и куда ты катишься… глупо так. Сама сказала: или живи по моим законам и правилам, или иди отсюда на все четыре стороны. Но я всё равно не окончательно хлопнула дверью. Элен Ливали говорила: ну конечно, всегда надо иметь, куда вернуться – лазеечку, запасной выход; глупо жечь сразу все мосты, особенно если ты не умеешь их строить. Правда же?..
Алия нервно облизнула губы, ощутив сладкий вкус собственной помады с розовым маслом. Посмотрела на Рыжика – резко, пронзительно, будто вогнала в него заточку или стилет, требуя ответа «Да» и не собираясь отпускать, пока не ответит.
– Не знаю. Я умею стоить стены… и никогда не стремился их разрушать… – Рыжик поднял голову, уничтожив иллюзию; его отрешённые чёрные глаза бестрепетно и спокойно встретили требовательный, жгущий нетерпением взгляд Алии. Так ледяная вода встречает раскалённый, только что выкованный клинок. – Но Элен Ливали кто угодно, только не глупая женщина... и некоторые её суждения я принимаю. А ты, должно быть, принимаешь все?..
Алия вспыхнула, как зажжённая спичка:
– По крайней мере, это куда правдивей и правильней, чем тупо следовать давно устаревшим догматам, которые вколачивают нам в головы, не взяв на себя труда объяснить, что к чему… Ты просто никогда не ходил в общеобразовательную школу, Ррыжичек, тебе не с чем сравнивать.
– До-о-о, Са миловал, – протянул неожиданно развеселившийся Рыжик и откинулся на стуле. Воображение живо нарисовало ему картинку: школа Фабричного квартала, первое сентября, усыпанный палой листвой двор, и он с букетом раскисших астр и со своим рюкзачком за спиной, в сопровождении Диксона. Красотища. Со своими вечно бунтарскими умонастроениями Рыжик вряд ли бы долго смог сносить школьную уравниловку, и Диксона вызывали бы к директору для длительных педагогических бесед и уговоров сдать своё сомнительное сокровище в интернат для трудных подростков…