Non Cursum Perficio
Шрифт:
– И этот поступок… Я увидела, как они с Ириной стоят над Элен, прямо в её крови, и как мама собирается потрогать Ливали ногой, чтобы проверить, жива она или уже нет. Мир треснул, Рыжик. И рассыпался, и пропали запах розового масла и все хорошие воспоминания о том, как она нам с Лилкой косы расчёсывала после мытья, и как мы ходили по воскресеньям в парк за Стеклянный мост, кормить уток старой булкой и есть сладкую вату на палочках… Там была не моя мама. Чужая женщина. Мария Селакес. Моя мама… не могла убить Элен Ливали. Я… не могла убить свою маму. Это ошибка… ошибка… – Алия тяжело всхлипнула; она была уже там, в луговом колодце того дня.
Высокие лестничные пролёты с дрожащим светом тусклых жёлтых ламп; идущая вверх по ступенькам растерянная, угловатая девочка-подросток с двумя хвостиками на макушке… Странный, как будто бы медный запах. Голоса. Звук падающих капель. Эхо. Предчувствие беды… Красные туфельки бесшумно ступают по истёртому дощатому полу – туда, где звучат голоса и что-то капает.
Чуть приоткрытая дверь. Сразу по глазам – очень много красного. Как будто на полу разбили банку с густым клюквенным соком, или, может быть, с вишнёвым соком, вот только он так не пахнет… В этом красном – клочки белизны: тонкие кружева, льняные волосы, раскинутые руки; искажённое страданием, обращённое вверх белое лицо, всё в красных кляксах. Кляксы почему-то берутся сверху, удивилась девочка. Это кровь… и она из лампочки капает… а там внутри тлеет и, кажется, извивается ниточка накала – словно червь во всё ещё живом сердце…
Осколок голоса, знакомого:
– …дрянь живучая. Пни её на всякий случай, Мария.
– Будет знать, как чужих детей уводить… Гаммельнский крысолов, блядь, – другой голос, произносящий совершенно неправильные слова. Злые слова, слова-осколки, слова-бритвы…
Девочка делает шаг вперёд. Красное и белое странно кренится набок; тонкие пальчики с «взрослым» алым лаком на ногтях вцепляются в косяк двери. Два женских лица, одинаковых из-за выражения брезгливого любопытства, торжества и опаски. Солоно пахнет кровью, звенит нить накала в красной лампе…
– Алия?.. – то, как она повернулась к ней – суетливо, напуганно – это было и обвинением, и приговором. Застигнута с поличным на месте преступления, как говорят в детективных романах.
Девочка видит, как мир рассыпается на кусочки. Как меняется – от растерянности к злости – красивое лицо, так похожее на её собственное. Нет, этого не может быть… Чужая женщина, что убила Элен Ливали, превратив её в неподвижную, осквернённую, разбитую на белые черепки фигурку ангела, шагает к девочке. Протягивает руку, начинает что-то говорить…
Разряд молнии. Как будто с треском порвали ткань: это рухнуло то, что было раньше жизнью Алии Селакес. Как кровь из рассечённой артерии – шквал чистой энергии, горестный крик, рука, в отчаянии сметающая всё, всё на своём пути, но бессильная стереть застилающие глаза слёзы…
Девочка просто спасалась. От кого? И спаслась ли?..
…Алия Селакес не плакала. Даже не шевелилась: неподвижная, безмолвная, неодушевлённая, она сидела на стуле, выпрямившись в струнку. Но в тишине Рыжик отчётливо видел и слышал то, что случилось давным-давно и что до сих пор продолжает происходить в душе Алии. Большие часы на стене, украшенные по традиции трамвайщиц какими-то тряпочками, лоскуточками и бинтиками, отзвонили полдень. И лишь на их звук Алия, словно еле выживший пассажир-опоздашка, вслепую выбралась из лугового колодца памяти. Глубоко вдохнула запахи сегодня: молоко, пыль, апрель, герань на окнах. И не сразу поняла, что Рыжик стоит рядом, и его узкая прохладная ладонь лежит на её плече, так легко и естественно, как ложатся на землю тени от облаков.
– Я был не прав, когда говорил, что мёртвые не прощают. Она простит тебя, – тихонько сказал Рыжик, чуть сжав пальцы. Алия неуверенно посмотрела на него снизу вверх карими глазами – в них прошлое отражение белого и красного постепенно сменялось отражениями интерьера кухни и собственно Рыжика. Переспросила придушенно, не вполне понимая:
– Что?..
– Твоя мама простит тебя, Алия… когда вы встретитесь. И я уверен, что местом этой встречи будет никакой не девятый круг ада. Главное, чтобы ты простила Марию Селакес…
Алия прерывисто вздохнула; хотела заговорить – и не смогла, лишь молча кивнула головой, соглашаясь. Всё, что было изорвано и разбито когда-то… Алия поверила: это можно починить. Только надо сильно-сильно захотеть и постараться.
– Тебе надо отдохнуть, впереди Церемония открытия вод, которая длится до полуночи… да и мне, честно говоря, тоже, – Рыжик потёр царапину на подбородке, еле слышно чихнул – от его пальцев почему-то пахло розовым маслом. Такой знакомый аромат… Он влетел в кухню, словно бумажный самолётик со словами любви на крыльях, брошенный чьей-то знакомой рукой за мили и ветры отсюда. А может быть, как алый луч солнца – предвестник заката и встречи. Этот аромат роз, словно воздушный поцелуй, остался на коже, заставив Рыжика задохнуться от предчувствий и развернуться на запад подобно намагниченной стрелке золотого компаса. Рыжику захотелось, чтобы запах роз стал осязаем – и тогда он смог бы зарыться в него лицом, как в ткань брошенного на край постели красного платья, как в густые чёрные волосы. И поверить в то, что…
– Ррыжик… эй, что с тобой?.. – Алия испуганно накрыла ладонью уже начавшие безвольно соскальзывать с её плеча пальца Рыжика. И вздрогнула – до того они были холодными.
– Сегодня будет очень кровавый закат, Алия, – тихо прошептал Рыжик, и от этого шёпота у девушки внутри всё как будто схватилось льдом и заиндевело. – Я чую это кожей. Сегодня ещё до конца дня я проложу свой последний шов…
– Не надо! Не говори так! – Алия вскочила, сжав ледяные пальца Рыжика в своих руках, не желая выпускать, пытаясь согреть. – Церемония открытия вод подчинена жёсткому регламенту уже многие столетия, и даже противоборствующие стороны складывают оружие в этот день… Я буду рядом с тобой, я не оставлю тебя, Рыжик. Я… я помогу тебе шить, если тебе будет трудно, или больно, или страшно. Ведь ты…
– Я очень устал, Алия, – еле слышным, вылинявшим и бесцветным голосом прервал её Рыжик, и посмотрел девушке в глаза из-под упавшей на лицо длинной косой чёлки. – Пойдём на крыльцо что ли, там скамеечки есть и солнышко греет. И может быть, там не будет…
Он смолк, не закончив фразы. Запах роз тёрся об его руки и лицо, словно ластящийся зверёк, напоминая о том, чему не суждено сбыться. О той, с кем не суждено быть.
– Там не будет чего, Ррыжичек?.. – Алия заглянула ему в глаза, но они оставались тёмными и непостижимыми, как окна давно заброшенного дома, и в них отражалась сама Алия. От этого почему-то делалось жутко. Не дождавшись ответа, девушка потянула Рыжика за манжету:
– Не надо на крыльцо, лучше к Тамсин в комнату. Она утренним рейсом в этот день всегда уезжает, вернётся не скоро…
– Ну пойдём, – согласился Рыжик безразлично.
====== 33. Where the wild roses grow… ======
Комната Тамсин была последней в коридоре, и её окна выходили на разворотную площадку трамваев – затканная железным кружевом, проросшая тонкими стеблями ртутных фонарей земля. Собранные в высоком буфете безделушки тоненько звенели от вибрации пола, сотрясаемого трамвайными колёсами – очень странные безделушки, как выяснил Рыжик, подойдя поближе. На полочках в буфете были собраны черепки чашек. Самых разных чашек. Дорогих коллекционных, простеньких ширпотребных, и каких-то совсем уж экзотических пиал, глиняных, с наводящими необъяснимый ужас завитками древних рун. Посреди этих осколков была водружена большая круглая оранжевая сахарница в крупные белые горохи.