Non Cursum Perficio
Шрифт:
– Нет, ну а собственные мозги тебе для чего? – возмутился Рыжик, взмахом чайной ложечки отогнав от себя видение о школьных годах чудестных. – Чем бессловесно проглатывать чужие постулаты, не интереснее ли создавать свои?
– Из пустоты и информационного вакуума, что ли? – Алия презрительно оттопырила нижнюю губу с заметно съеденной помадой. – Тысячи лет умные люди говорили умные вещи, а ты теперь предлагаешь их обходить десятой стороной, тридцатым забором… Это уж как-то…
– Аффигительно умные вещи!! Что мир всего один, что музыка не имеет никакого отношения к математике, что смерть – это конечная точка, дальше которой двинуться невозможно, – Рыжик раздражённо швырнул кусочек рафинада обратно в сахарницу, не попал и разозлился ещё пуще прежнего. – Люди учатся ходить на широком асфальтированном шоссе, проложенном всеми их предыдущими поколениями и потому не содержащем ничего нового. А я предпочитаю тёмные задворки и закоулки, где множество всяких интересностей и тайн… И я, если хочешь знать, даже где-то уважаю Элен Ливали за то, что она рискнула идти поперёк основной дороги и вести за собой единомышленников! Протест учёных из Гильдии давно потерял остроту и стал подобен пресной лепёшке. Уйдя на Озёра, они скопировали здесь всё то же устройство научного мира, со всей его иерархией, пусть и занимаются решением иных проблем, нежели коллеги из НИИ клина. Именно поэтому Поль Бонита, которого я бесконечно уважаю за его чудовищный выбор, ушёл с Озёр… А вот Элен Ливали до сих пор бунтарка. Бунтарка бархатная, а иногда и стальная. Она не застывает в самосозерцании, Алия, и не верит истинам прошлых лет. Истины не универсальны, они должны меняться вместе со временем, иначе они осыпаются шелухой и чешуйками ржавчины, обнажая под собой не суть вещей, а невнятную пустоту… Да что ты вообще понимаешь в этом, коханая девочка, книжный ребёнок, цветочный бутон!!
Обычно тихий и невыразительный голос Рыжика сейчас дрожал и вибрировал, как натянутая струна; глаза лихорадочно блестели, на фарфоровых щеках вспыхнул злой румянец. Алия сидела, вжавшись всей спиной в стул и одурело приоткрыв рот.
– Ты чего кричишь на меня, а? – тихо пролепетала девушка, когда Рыжик дошёл до той точки кипения, за которой исчезает способность связывать слова в фразы, и остаётся только пинать мебель да немо потрясать руками. – Ты на меня не очень-то кричи, Ррыжичек… я в душе, может быть, уже взрослая женщина, даже почти старуха седая, только умело крашусь… а вот ты, как ни крути, всё равно мальчишка. Превредный, хоть и хорошенький. Я – убийца, Рыжик. Да-да.
Алия неожиданно улыбнулась Рыжику – так, что на щеках появились милые ямочки.
– Такие детки-ранетки, как я, быстро взрослеют… даже если не очень-то рвутся за запретными яблоками, – Селакес прямо с каким-то мазохистским удовольствием опять отхлебнула успевшего вторично остыть сладкого чая.
Рыжик, полезший в холодильник, презрительно шевельнул лопатками, показывая, что ему до лампочки Алия заодно со своими душевными исканиями. От этого жеста девушка раззадорилась не на шутку, забыв, что полчаса назад, идя к домикам трамвайщиц, обмирала при одной мысли о том, чтобы выложить Рыжику свою историю. Сейчас Алия была готова костьми лечь, лишь бы эта рыжая высокомерная зараза проглотила назад свои слова про коханую девочку и розовый бутон.
– Я человек принципов, – убеждённо, напористо продолжила Алия свой монолог. – Не терплю, когда на меня давят. И не выношу предательства… Знаешь, кому в аду отвёл Данте самый-самый ужасный, девятый круг?..
– Не знаю. Не читал, – равнодушно отозвался Рыжик, подходя к столу с двумя помидорками в руке. Откусив одну, он с набитым ртом добавил, – я вообще не люблю современную прозу.
У Селакес на миг аж перехватило дыхание от такой махровой, можно даже сказать, мохнатой дремучести. Потом Алия решила не отвлекаться на частности, и торжественно объявила, свысока поглядывая на Рыжика:
– На девятом кругу ада были те, кто обманул доверившихся. Понимаешь? Она обманула меня. Сама впихнула к Элен Ливали в объятия, а потом даже не пыталась вернуть. Махнула на меня рукой. Отказалась. И не хотела по-хорошему отдавать Лилу… это сестра моя младшая. Была.
– Была, да вся вышла? – рассеянно осведомился Рыжик, раскачиваясь на стуле и вкусно поедая помидорку. Алия вошла уже в такой раж, что не замечала «кошачьей колыбельки», в которую Рыжик умело играл с её чувствами – как с алой ленточкой тогда, на озере. Бездушное замечание Рыжика довело Селакес практически до слёз:
– Как ты можешь! Я пришла вместе с Элен, просто чтобы забрать Лилу в Кирпичное, ей бы там понравилось жить. Не то, что с этими жуткими детьми никельщиков, да в нашей кошмарной древней общаге на аллее Прогресса, где одна душевая на весь этаж… Прогресс прогрессивнее аж некуда! Не хотела она нам счастья, понимаешь? Как это может быть вообще – мать, которая не хочет своим детям счастливой жизни? Не в одной комнате втроём, а по-человечески, когда не надо по вечерам ложиться в восемь, чтобы не жечь электричество, а то топливо дорогое и паукам мяса нет, когда Лилке не надо за мной донашивать, когда не надо вставать ночью, чтобы дров в эту мерзкую буржуйку на кухне подкидывать… Кто меня осудит? Ты, что ли, кукла фарфоровая?..
Алия со всхлипом врезала кулаком по столу. Рыжик еле заметно вздрогнул и инстинктивно потянул на себя край клетчатой скатерти, словно хотел её спасти от следующего Алиного удара. Девушка же продолжала, не в силах остановиться, словно вошедший в пике самолёт, у которого намертво заклинило рули, или словно летящий с горы поезд со сгоревшими к чертям тормозами:
– Мы по-хорошему пришли, а она с этой бледной спирохетой, с этой подпевалкой Ириночкой заманила Элен в душевую и включила лампу-рефлектор. Она как «молния» в операционной, с зеркалами, и такая же мощная. Мы под ней всегда тряпки сушили, балконов-то в общаге нет, а батареи всегда еле тёплые, на стенах грибок… Я знаю, что всё эта мерзкая сучка придумала, эта Ирина. Она с виду тихоня тихоней, вот только по таким тихоням Дантов девятый круг и плачет! Как они могли… Элен пришла без защиты, без офицеров, с белым флагом, а они её там заперли и держали… А ты знаешь, Ррыжечка, что с нами бывает от лёгкого электричества?..
– Знаю, – равнодушно отозвался Рыжик. Он теперь сидел, подперев голову рукой, и наблюдал, как снуют по белой паутине круглые паучки. – Твоё счастье, что в депо жгут ртутные лампы, не то не пить тебе со мной чай у трамвайщиц на кухне…
– Да! А лежать, захлёбываясь кровью, с порванными без озона лёгкими! – Алия сжала губы в тонкую линию, скрипнув зубами. – Так, как лежала Элен Ливали! А я ждала её внизу, у подъезда... Я даже не думала, что моя мама, Мария, что мазала руки розовым маслом и всегда совала конфеты этим детям никельщиков, может… так… с живым человеком, с нашей любимой светлой девочкой…
– Ваша светлая девочка до этого вполне триумфально шествовала по трупам в хорошеньких синих туфельках с багряным крапом, и тебя это не смущало, Селакес. Или я что-то не так говорю? Или я где-то не прав? – в голосе Рыжика был сладкий мёд, такой отвратительный, что Алия вся передёрнулась. Помедлила. Прошептала:
– Ррыжик, я не всегда была первой принципалкой. Тогда Ливали была в ореоле невинности и чистоты – для меня… и для всех девчонок из Кирпичного. Она была идеалом, которого никогда не касались ни кровь, ни грязь. Мы не знали, из каких немыслимых трущоб, подворотней, дебрей выбралась, выбилась Элен. Она… очень умело обращается с информацией. И при этом никогда не лжёт. Ливали это просто не нужно.
– Ну да, – тоже помедлив, откликнулся Рыжик, отрываясь, наконец, от созерцания перипетий паучьей жизни и глядя на Алию. – Понимаю. Ты полагала Элен святой и беспомощной – и на эти святость и беспомощность замахнулась твоя мать?..
– Да. Да! Мы часто ссорились, я говорила, мама была очень авторитарной, бескомпромиссной, властной… но я всё равно любила её. Хотела её потихоньку перетянуть на сторону уз… – Алия подобрала под себя ноги, натянув на колени подол измявшегося платья, словно ей было зябко в этой залитой солнцем кухне. Словно вновь поднимался туман…