Обреченность
Шрифт:
Казачье охранение держало под прицелом горные склоны.
В темно-зеленом армейском автобусе ехали семьи офицеров штаба. В автобусе стояла духота, удушливо пахло бензином, тянулась следом серая пыль. За ним ехал легковой «фиат», в котором сидели Петр Николаевич Краснов с женой и генерал Науменко.
Дорога была разбитой, над ней непрестанно висела курчавая серая завеса, поднятая двигающимися машинами, повозками, ногами тысяч людей.
В горной деревушке Пиана д'Арта стали на ночлег. Всю ночь слышалась стрельба. Всюду были выставлены караулы, и ночь прошла в страшном напряжении.
Останавливались только ночью. Жгли костры. Пытались согреться у огня. Казаки уже не пели. У костров грызли черствый хлеб. Спали сидя, держа в руках оружие.
Ротмистр Плахин, отворачивая лицо от огня, грел руки. В глазах отражались красные отблески костра.
Маленькая девочка ехавшая в обозе попросила у матери поесть. Та достала из-за пазухи кулечек с мукой.
— Девочка моя, у нас и нет почти ничего. Только мука. Что только с ней делать? Ни кастрюли, ни сковороды. Никто ничего не дает.
Офицер поднялся, вынул из вьючного мешка свой котелок. Сказал устало.
— Заведи тесто.
Поставил на угли крышку котелка. Налил в него жидкое пресное тесто. Сняв две первых лепешки, он отдал их девочке.
Третью предложил матери, та взяла его и давясь слезами стала есть полусырое подгоревшее тесто.
— Бросить бы, к чертям собачьим этот обоз, — тоскливо думал Плахин. — Да ударить по партизанам, так чтобы клочья полетели, но нельзя. На телегах раненые и больные казаки, прибившиеся к казакам женщины, старики, дети.
Догорали костры. Из-за гор выглядывал слабый рассвет. Ночь уходила, бросая последние багровые отблески тлеющих углей на плотную груду спящих людей. Они зябко ежились и стонали во сне, прижимались друг к другу, вертелись с боку на бок, чесались.
Но утром ветер снова полоскал запыленные полковые штандарты и далеко раздавался стук оружия, топот копыт, крики команд.
Сбоку колонны на высоком гнедом дончаке рысил ротмистр Плахин.
Горными тропами, как волки шли следом болгарские и титовские партизаны.
Утром начался самый тяжелый переход. Дорога круто поднималась серпантином до самого перевала Плекен. Обессиленные лошади падали прямо на дороге. Их выпрягали из повозок и бросали на обочине или пристреливали.
Залп раздался внезапно. Потом распался на треск автоматов и хлопки карабинов. Стреляли человек двадцать с небольшого хребта напротив.
— Тра-та-та! Трах!
Автоматный огонь не доставал до колонны. Несколько пуль из карабина взвизгнули над головами беженцев.
— Пиу! Пиу!
Схватившись руками за грудь вскрикнул пожилой возница на одной из подвод. Забилась в постромках раненая лошадь. Казаки похватали из седел карабины.
Ротмистр Плахин стрелял из винтовки в ту сторону, откуда только что раздались выстрелы. Лошадь не стояла на месте, офицер промахивался, менял прицел, и остервенело ругался, поминая господа, святого апостола и селезенку.
Женщина с совершенно серым лицом прижимала к себе худенькое окровавленное тельце.
— Ой, мамочка! Донечка моя — причитала мать, не сводя глаз с детского личика. Господи-иииии, за што-ооооо, - громко, навзрыд кричала она, царапая себе лицо.
Старики тряся бородами шагали рядом с возами, опасливо дергаясь на звуки выстрелов, подгоняли храпевших и бившихся лошадей.
Сербские партизаны за большим валуном перевязывали Душана Белича, смертельно раненого пулей ротмистра Плахина.
Машина, в которой ехал генерал Краснов, внезапно дернулась и заглохла. Генерал оставался спокоен. Сложив руки на коленях и закрыв глаза он казалось дремал. Серое лицо его казалось худым и усталым. На впалых висках набрякли синие склеротические жилки.
Машину Краснова взял на буксир штабной автобус. Погода становилась все хуже. Густыми белыми хлопьями валил снег. Белые от снега люди медленно брели по поднимающейся вверх дороге. Натужно выл двигатель. Невероятно уставшие люди и лошади шли по направлению Обердраубург — Лиенц, где казаки должны были стать лагерем.
Наконец через несколько дней перевалили через горный хребет. Впереди лежала зеленая долина.
Это была уже Австрия.
* * *
Полковник Костенко недолго ожидал в приемной генерала Абакумова.
После приглашения адъютанта он вошел в уже знакомый кабинет, где за длинным столом, заваленным бумагами, сидел Виктор Семенович Абакумов.
Перед ним в серебряном подстаканнике стоял недопитый стакан чая. На столе кроме бумаг стояла пепельница, наполненная пеплом и окурками.
Абакумов одной рукой стряхивал пепел с папиросы а другой продолжал перелистывать листы толстого дела.
— Ты направляешься в распоряжение генерал-лейтенанта Голикова. Он назначен уполномоченным СНК СССР по делам репатриации советских граждан. А ты будешь числиться в миссии полковника Шорохова.
Костенко слышал о полковнике Шорохове, он был офицером разведотдела 57й армии.
— Но...
– генерал многозначительно поднял в верх указательный палец, упираясь локтями в дубовую столешницу. — Это только официально. На самом деле ты будешь действовать автономно, заниматься розыском высокопоставленных предателей.
Генерал внезапно оскалился.
— Чтобы не один мерзавец не ушел. Докладывать будешь непосредственно мне.
— Есть, товарищ генерал.
— Известно где сейчас находится генерал Краснов?