Очерки по русской семантике
Шрифт:
Ср. снятие этого ограничения – с сознательным нарушением фактической антропонимической нормы – в специально детских именованиях при шутливом обращении взрослых к ребенку как к взрослому или – вследствие незнания нормы – в детских «взрослых» самопредставлениях типа Оля Петровна и т. п. (отражение этого см., например, в рассказе В. Белова «Вова-сатюк») и в некоторых других случаях. Ср. шутливую надпись М. А. Булгакова на подаренном Елене Сергеевне Шиловской (его будущей жене) машинописном экземпляре инсценировки «Мертвых душ» (28 ноября 1930 г.): «Знатоку Гоголя Лене Сергеевне….» (Ежегодник рукописного отдела Пушкинского дома. Л., 1978. С. 67). Ср. также именование Даша Викторовна, которым велела называть себя учительница-татарка, героиня рассказа Ю. Дружникова «Уроки молчания», потому что «паспортное имя у нее трудно выговаривается и не нравится ей» (Юность. 1974. № 5).
Противоречат строгой норме и известные некоторым стилям непринужденного общения ласкательные с оттенком фамильярности образования типа Иванушка Петрович, Танечка Николаевна и т. п. Показателен случай с сознательным противопоставлением двух типов форм: «Скажи не Катеньке Николаевне, а Катерине Николаевне, что брат ее будет разве через месяц…» (П. А. Вяземский – В. Ф. Вяземской, 13 января 1832 г. // Звенья. Т. IX. М., 1951. С. 252). Ср. еще: «Наталочке Александровне» – в дарственной надписи В. В. Маяковского Н. А. Брюханенко (1927) на титульном листе 5-го тома собрания его сочинений (Литературное наследство. Т. 65. М., 1958. С. 196). То же в отражениях: «…Относительно всех пятерых девиц он <Квашнин> сразу стал на бесцеремонную ногу холостого и веселого дядюшки. Через
2.0. Сказанным определяется влиятельность рассматриваемой модели, объясняющая целый ряд различных по частоте и распространенности, но в любом случае показательных явлений.
2.1. Таковы, например, факты преобразования второго личного имени в двойных парных именованиях типа Козьма-Демьян (< Косма и Дамиан) в отчество, откуда Козьма (Кузьма) Демьянович. [131]
То же – как в жизни, так и в литературе – при перестройке на русский лад иноязычных многокомпонентных именований, когда Гавриил-Карл-Яюдовик-Фршциск де Моден, французский эмигрант, с 1793 г. на русской службе, обер-егермейстер, участник персидских походов, именуется Гавриилом Карловичем (Звенья. Т. IX. М., 1951. С. 321), a Josephus Johannes Baptista Carolus Bova завоевывает в России славу как архитектор Осип Иванович Бовэ (1784–1834); немец Христофор Теодор Готлиб Лемм становится Христофором Федоровичем (И. С. Тургенев. Дворянское гнездо, 1858), француз Жан Батист Боке под пером Герцена превращается в Ивана Батистовича (А. И. Герцен – М. К. Рейхель, 3 марта 1853 г.), а великий римский поэт Гораций (Публий Гораций Флакк) на русский лад именуется Горацием Флакковичем (К. Н. Батюшков – Н. И. Гнедичу октябрь 1810) и т. п. Ср. еще: «– А позвольте узнать имя и отечество ваше, – спросил штаб ротмистр <…> – В Курляндии, – отвечал старик смеясь, – звали меня Готфрид-Иоганн Гертман, а здесь трудно показалось мужичкам запомнить настоящее имя, и меня привыкли просто звать Федором Ивановичем…» (В. А. Вонлярлярский. Большая барыня, 2, 1852). Таково же происхождение именования Егор Федорович в качестве «домашнего» фамильярного обращения к Георгу Теодору Гегелю в московских философских кружках первой четверти прошлого века: «Благодарю покорно, Егор Федорович, – кланяюсь вашему философскому колпаку…» (В. Г. Белинский – В. П. Боткину, 1 марта 1841). Отсюда такие имитирующие просторечно-простонародную русификацию двойных иноязычных имен – шутливые именования, как Филипп Егалитетович («Вчера носили его <Каратыгина, игравшего роль Дмитрия Донского>, но более аплодировали Московскому князю, нежели великому актеру. Тут видел я национальный инстинкт. Всякий как будто говорил себе: Ну-ка! Г-н бесфлотный адмирал Руссен, сунься-ка! О дерзостный посол надменнейшего Филиппа Егалитетовича, не сладить тебе с Русским Богом» (А. Я. Булгаков – К. Я. Булгакову, 13 апреля 1833 // Русский архив, 1902. Кн. 1. Вып. 3. С. 519) или Людовик Филиппин в рассказе П. М. Садовского о революции 1848 г. (Русская старина, 1873. Т. 3. С. 122), Микел Анжёлычи в стихотворении В. В. Маяковского «Слегка нахальные стихи товарищам из ЭМКАХИ» (1928), Бердан Рамзеич < Бертран Рамзей Перри (английский морской инженер) в рассказе А. Платонова «Епифанские шлюзы» и др. под. Ср. также именование учителя пения Ивана Севастьяновича Бахова в рассказе Ю. Мориц «Золотой человек» (Юность. 1977. № 4). [132]
131
Ср, например, в тексте русской свадебной песни «Ты, святой ли ты, Козьма Демьян, Да Козьма ли ты Демьянович!» Ср также шутливое «Давненько я у Фрола Лаврыча не бывал» (о церкви святых Флора и Лавра), записанное нами в д. Малые Удолы Вязниковского района Владимирской области.
132
Естественна и понятна и обратная трансформация русских патронимических имен во второе личное имя в условиях приспособления русских двучленов рассматриваемой модели к нормам западноевропейского личного именования, не знающего и не использующего «отчеств» Отмечу два «модуса» такого приспособления. Один, когда «чужое» русское приспосабливается к иноязычному «своему» a) «Quel soleil, hein, monsieur Kiril? (так звали Пьера <Петра Кирилловича Безухова> все французы) «(Л Н Толстой Война и мир, IV, 2, XI, 1863–1869); б) «Тут Амалия Ивановна, рассвирепев окончательно и ударяя кулаком по столу, принялась визжать, что она Амаль – Иван, а не Людвиговна» (Ф. М. Достоевский Преступление и наказание, 5, II, 1866); «– Он <француз Gigot> сейчас ко мне <говорит Ольга Федотовна> так прямо и летит, а сам шепчет “Эскюзе, шер Ольга Федот” «(Н С Лесков Захудалый род, 2, 6, 1874) Другой, когда отчуждаемое „свое“ в тех или иных целях приспосабливается к освоенному „чужому“ а) в России, в условиях активного русско-французского двуязычия «доносились до Петиной обрывки все того же, то тягучего и липкого, то тараторящего разговора об одних и тех же именах московских бар – Vous savez Marie Paul vient d’arriver / – Pas possible! – Le princeAlexandre Mchel a eu un coup apoplexie foudroyante – Это значило по-русски “Марья Павловна” и “Александр Михайлович”. Давно известны ей эти московские вольности французского барского разговора…» (П. Д. Боборыкин. По чужим людям, 1897); б) в стране чужого языка в целях натурализации: «Мария Константиновна Башкирцева подписала свою картину “Молодая женщина, читающая «Развод» Дюма”, выставленную на парижской выставке 1880 г., псевдонимом Мари – Константин Рюсс» (О Добровольский Муся //Дружба народов. 1979. № 8. С. 230). Отсюда Michel-Michel – шутливое прозвищное именование Михаила Михайловича Нарышкина в кругу ссыльных декабристов: «… .Michel-Michel явился с Сутгофом – а вслед за ними Евгений-фотограф» (И.И. Пущин – Н. Д. Фонвизиной, 24 сентября 1857 г.).
Показательно также преобразование по модели «имя + отчество» личных именований, представляющих сочетание имени с прозвищем или с высоким приложением-эпитетом в функции второго имени. Отсюда такие широко представленные в былинном языке образования, как Михаил Козарьевич (< Михаил Козарин), Мишаточка Путятович (< Мишаточка Путята) или Змей Тугаринович (< Змей Тугарин), Бурушка Косматьевич (< Бурушка косматый) и др. под. Ср. также менее распространенные случаи типа Иван Златоустович (с. Б. Удолы Вязниковского р-на Владимирской обл.) < Иван Златоуст или соотношение русского народнопоэтического Днепр Словутич и укр. Днiпр-Славута и т. п. Ср. также: «Зачем завозить то зерно, какое уже и дома можно намолачивать с лихвой? Куда же смотришь, Госплан Союзович? (Ю. Черниченко. Две тайны // Литературная газета, 19 июля 1984 г.). Или: «И с Весной Апрелевной / Не встречать у пристани / Юности подстреленной…» (Е. Савинов. «Все тянулось медленно…», 1977).
Особо должна быть отмечена связанная с историей формирования патронимических имен и возникновением на определенном
2.2. О влиятельности рассматриваемой модели свидетельствует, несомненно, и яркий прием конструирования личных и персонифицирующих именований из неантропонимов путем присоединения к ним одного из узкого круга готовых «ключевых» отчеств.
Таковы, во-первых, персонифицирующие именования природных объектов типа Гром Иванович, Мороз Иванович, Дон Иванович, Дунай Иванович (ср. также более поздние Урал Иванович и Амур Иванович) и т. п. в языке различных народно-поэтических жанров и, в качестве реминисценции, в живой народной речи. Ср. также в стилизации: «– Здравствуй, Заря-Заряница, красна девица! Здравствуй, День Иванович!…» (В. Пулькин. Кижские рассказы).
Таковы, во-вторых, некоторые персонифицирующие именования животных типа Гаган Иванович (для гуся), Котофей (Котай, Котонайло, Кысарей) Иванович (для кота), Лисафья (Лисава, Лисавета) Ивановна (для лисы), Петушайло Иванович (для петуха), обычные в языке загадок, русской сказки и других сопре-дельных жанров.
Вместе с некоторыми другими, вполне антропоморфными именами животных, каковы Хавронья Ивановна (для свиньи), Михаил Иванович (для медведя), Марья Ивановна (для медведицы) и Левон(тий) Иванович (для волка), они образуют особый антропоморфный именник, противопоставленный апеллятивному именнику всех остальных домашних и диких животных. [133]
133
Этот факт может, вероятно, свидетельствовать об особом месте, которое занимают перечисленные животные герои в сказочном мире, выступая как связующее звено между двумя противопоставленными его частями – домом и лесом. Об этом противопоставлении см.: [Иванов, Топоров 1965]. Если это так, то последующее расширение указанного круга животных имен можно было бы рассматривать как проявление отхода от первоначальной традиции. Ср., например, такие образования, как Зайчик Иваныч в одноименной сказке А. М. Ремизова, Зверь Иванович (в обращении к лосенку – В. Шишков Лесной житель), Дробан Иванович (в почтительном именовании коня (А. Платонов. Встреча в степи) или Ворона Ивановна в одноименном рассказе и сборнике Д. Горбунова (Ярославль, 1972).
Сходные антропоморфные именования предметов обнаруживаются и в иных случаях. Таковы, например, ритуальные (в заговорах) именования типа Анна Ивановна (в обращении к полуношнице, особой детской болезни) или Соломония Ивановна (в обращении к целебной росе) и т. п. (см.: Я. С. Ефименко. Материалы для этнографии русского населения Архангельской губернии. Ч. 2. М., 1879). Ср. также именования предметов, принятые в практике общения тех или иных узких коллективов, например, имя самовараИван Иванович в семье художника Серова (см.: Я. Я. Симонович-Ефимова. Воспоминания о В. А. Серове. Л., 1964. С. 21) или в индивидуальном употреблении: профессиональный шулер Ихарев любовно называет свою колоду крапленых картАделаидой Ивановной: «…Вот она заповедная колодишка – просто перл! За то ж ей и имя дано: да, Аделаида Ивановна. Послужи-ка ты мне, душенька, так, как послужила сестрица твоя, выиграй мне так же восемьдесят тысяч, так я тебе, приехавши в деревню, мраморный памятник поставлю…» (Н. В. Гоголь. Игроки. Ч. II, 1836–1842); «…Он снял саблю и, сказав: “Подождите здесь, Софья Ивановна!”, поставил ее в угол…» (Н. А. Некрасов. Очерки литературной жизни, 1845); «Анатолий Васильевич пил местную минеральную воду, принимал дигиталис и строфантин, который он величал “Строфантин Иваныч”» (Н. А. Луначарская-Розенель. Последний год // Прометей. Т. I. M., 1966. С. 225). Ср. также: «Они боготворили завод. Машины для них были живыми. Они звали домну “Домной Ивановной”. Они звали мартеновскую печь “дядей Мартыном”…» (И. Эренбург. День второй, 3) и т. п.
Таковы, в третьих, оценочно-характеризующие личные именования (преимущественно вокативы) типа Балда Иванович (Ивановна) и под., широко распространенные в говорах, просторечии и разговорной речи. Ср., например, в одном из рязанских говоров: «Кроф’ он штол’? Он д’ит’ам кроф’, а мн’е он – Ч’орт Иваныч!..» (Словарь современного русского народного говора. М., 1969. С. 253). Ср. также: «– Эх вы, Декадент Иванович, – грубо махнул на него рукой Аргаковский, – тряпку вам сосать!..» (А. И. Куприн. Поединок, 1905);«…чем чище, чем возвышеннее казалась она ему несколько минут пред тем, тем больнее резали его ухо грубые, циничные слова и выражения: “интересный мужчинка”, “Захудай Иваныч” и тому подобные mots кафешантанного лексикона» (Ф. Ф. Тютчев. Денщик, 1888); «…смеялись над рассказом Ивана Гнедых, как он в селе пищу покупал: – Говорю ему, Идолу Иванычу: для лесных братьев получше отпускай, разбойник…» (Л. Андреев. Сашка Жегулев, II, 2); «[Тропачев – Василию Семеновичу Кузовкину]…Ну, как вы поживаете, Имярек Иваныч? Я вас давно не видал…» (И. С. Тургенев. Нахлебник, 2, 1848); «-…Танцуешь с какой-нибудь кривулей ивановной, улыбаешься по-дурацки, а сам думаешь…» (А. Чехов. Один из многих); «– А ты что же, обалдуй иванович, зачем ты той девице дал адрес? Котелок твой соображает?…» (Ю. Пиляр, Последняя электричка, II); «…он никакой: ни матки, ни батьки нет, а так – пришей кобыле хвост, пристебай иванович» (В. Козько. Високосный год); Разбудил Володьку отец. Ты что же это, Соня Ивановна? – Уроков очень много, – вздохнул Володька. – Я вчера до трех часов ночи занимался…» (Л. Пантелеев. Индиан Чубатый); «Утром, во время лабораторных, Юра вышел на улицу. Я спросил: “Ты куда?” Он ответил: “Передать ключи отцу”. А это был не отец, а этот Тип Иванович…» (А. Рыбаков. Выстрел, 34 – речь идет о темном дельце Валентине Валентиновиче Навроцком); «– Ну чего, чего, трус Иваныч? Чего ты?» (Г. Бакланов. Друзья, VII); «– Ты что же это, Шут Иванович, на репетицию не приходил? – набросился на него комик…» (А. П. Чехов. Актерская гибель) и т. п.
Значительно реже и, насколько позволяют судить немногие фактические данные, исключительно в просторечии Сибири, в этой же функции используется второе символическое патронимическое имя– Петрович. Ср. в сибирских записях Ф. М. Достоевского (1860): «– Ну-ну-ну! – полно вам, – закричал инвалид, проживавший для порядка в казарме и потому спавший в углу на особой койке. – Вода, ребята! Невалид Петрович проснулся! Невалиду Петровичу, родимому братцу!..» (Записки из Мертвого дома, II); «– Начинать! Скорей! – Скорей скорого не сделаешь, Иван Матвеич. – Да ты и так ничего не делаешь, эй! Савельев! Разговор Петрович! Тебе говорю: что стоишь, глаза продаешь!.. начинать!..» (Там же, VI); «– Куда это мужичье-то валит? – помолчав, спросил первый <арестант>, указывая вдаль на толпу мужиков, пробиравшихся куда-то гуськом по цельному снегу. Все лениво оборотились в их сторону и принялись их пересмеивать <…> Ишь, братан Петрович, как оболокся!.. – заметил один, передразнивая выговором мужиков…» (Там же, VI). Возможно, что то же предпочтение действовало и в ситуации крещения: «– Капитан спасательного судна старции Отомари – Архип Петрович Накамура-сан. – М-да. Почему Архип Петрович? – А… Крещеный. Православный японец…» (Г. Лаптев. Вексельное дело. Новосибирск, 1965. С. 261).