Очевидное-Невероятное
Шрифт:
Зрители, один за другим отправились к лифту, Высоцкий тоже.
Густав Карлович попросил Воблину Викентьевну проследить, чтобы зрители благополучно добрались до дома, мне же предложил присесть для дружеской беседы.
— Думаете, буду читать нравоучения?
Ангел 4 держал перед собою ту самую злосчастную бутылку и рассматривал её на просвет.
— А вот и нет. Во-первых, Консилиум, как известно, не вправе вторгаться во внутренние дела жителей Очевидного-Невероятного, во-вторых в нашем конкретном случае для этого нет вообще никаких оснований! И даже более того, есть основания порадоваться, что я встретил вас здесь и сейчас! — Бутылка по-прежнему занимала всё его
— Нынешнее?
Я обомлел! Уж кому-кому, но не этому чистюле лишний раз напоминать о моём прошлом!
— Скажем точнее — ваше подлинное имя. Или вы сомневаетесь в подлинности своего существования? Может, лучше мне передоверить вас паталогоанатому? А то их ведомство которую неделю сидит без работы!
Я не ответил, есть такие вопросы, на которые лучше не отвечать. Например, где партизаны? Этот был из их числа.
— Ну, хорошо. — Густав Карлович примирительно улыбнулся. — Только что вы слушали песни любимого исполнителя. Они вам все хорошо известны, не так ли?
— Ночью разбуди… — согласился я.
Мне показалось, при других обстоятельствах я бы не стал его слушать, но тогда я почему-то воспринимал его появление, как нечто абсолютно правильное и уместное, объясняющее мне то, до чего я сам никогда бы не дошёл! Он единственный, кто мог мне объяснить природу деревянных обертонов, и, если мне ещё хоть каплю дорог мой рассудок, я должен выслушать его до конца!
— Вы их настолько хорошо знаете, что вам даже неважно — поёт ли их автор или вы делаете это сами, без его помощи. — Переждав, пока я додумаю мысль до конца, Густав Карлович продолжил. — Его песни стали для вас чем-то большим, чем тот, кто их породил, чем-то вполне самодостаточным и отдельным! Поэтому говорю вам прямо — не было никакого автора, была лишь коллективная память о его песнях, которые вы благополучно исполнили сами. Теперь посмотрите, пожалуйста, вот сюда! — Он поднёс бутылку к моим глазам, затем перевернул её вниз горлышком. — Что вы видите?
— Капли… — сказал я. —
— А теперь понюхайте.
Я понюхал.
— Пахнет хмельным напитком.
— Правильно! Нейрвана или «Хмель обыкновенный». У него стойкий аромат, не правда ли? Но он рано или поздно выветрится. Вместе с каплями. И тогда сосуд станет вполне пригодным для того, чтобы после небольшого всполаскивания, его заполнили чем-то другим, более приятным на вкус. Проблема в том, дорогой мой Зигмунд Фрейдович, что ваше «я», как и «я» всех этих несчастных, не исчезает бесследно и требуются серьёзные усилия для того, чтобы преодолеть саму память о нём окончательно и бесповоротно.
Тут я сильно усомнился. И обеспокоился за моё «Я». Пусть бывшее, но — моё.
— А надо?
— Что?
— Преодолевать?
— Иначе вам никогда не выбраться из мира призраков и иллюзий, откуда вы к нам пришли! Сам этот мир по уши погряз в собственных воспоминаниях и фантомных болях, от которых ему не освободиться до скончания времён! Все эти великие свершения и вершители Прошлого, ничто иное, как камень на шее прогресса и чем скорее мы о них забудем, тем скорее всплывём на поверхность. Туда, где распахнётся перед нами…..
— Солнечная сторона жизни, — опередил я его.
— Точно! Именно! Лучше не скажешь! И вот тогда мы узрим Момент Истины! Прошлое, как метастазы, пронизало всё живое вокруг — культуру, искусство, общественные науки! Мораль! Вам сильно повезло, что вы здесь! Осталось немного — осознать этот факт до конца и помочь очистить новый мир от всех этих пережитков до конца! Беда в том, что процесс перерождения у каждого происходит по-разному. Кто-то, как, например, отец Никон, преодолев комплексы Прошлого, сеет вокруг зёрна Новой Веры, а кто-то, как этот бешенный пионер-закладонщик шарится по тёмным подвалам в поисках очередных заговорщиков, чтобы сдать их начальству просто потому, что такова культурная традиция его отцов и дедов! А кто-то таскает в своём чреве не рождённых уродов, считая себя кладезем мудрости и добродетели! Если говорить честно, все они тут матрёшки, в той или иной степени, так помогите же им стать людьми, Зигмунд Фрейдович! Это всё, о чём я прошу!
Густав Карлович похлопал меня по плечу и, удивительно, подобная фамильярность не вызвала во мне никакого раздражения!
— Скажите честно, вы хотели бы снова встретиться с тем безумным кровожадным стариком, пожирающим сырую оленью ногу?
Это было невероятно!
— Но откуда вы про него знаете?
— Ничего удивительного, — сказал Ангел 4. — Этот монстр, первый, кто встречает вас в том мире и последний, кто из него провожает! Он всё ещё там — возле своего первобытного костра и он ждёт вас, Зигмунд Фрейдович! Запомните это раз и навсегда!
Он поднялся с кушетки, подобрал с пола деревянную лопату для уборки снега и прислонил её черенком к стене.
— Оправдайте выбор Важного Специалиста, и, клянусь вам, вы никогда об этом не пожалеете!
Я не видел, как он встал. Как вышел в коридор и всё такое! Я только слышал, как за ним сомкнулись двери его социального лифта и Ангел 4 умчался в свою привычную действительность, сильно напоминающую сырую тёмную пещеру, наполненную тысячами счастливых летучих мышей, похожих друг на друга, как гвозди!
«А что, если он прав? — подумал я, оставшись один. — Что, если теория «О Коридоре и Этажах» применительна и в отношении к людям и мы видим их такими, какими хотим видеть?»
Мне нужно было подождать, прежде, чем я получу ответ на свой вопрос. И время, слава Макинтошу, было на моей стороне!
3.
СТРАСТИ ПО АНДРЕЮ.
Я был слегка удивлён, увидев в своём офисе Левшу. Он, как ни в чём не бывало, сидел на кожанном буржуйском диване с круглыми подлокотниками и без особого интереса просматривал последний номер всё той же «АБВГдейки». Почему я подумал, что диван буржуйский? Уж не потому ли, что вся немногочисленная мебель была здесь самого лучшего образца и создавала какую-то забытую атмосферу уездно-губернского присутственного места времён Достоевского и Гоголя! Может, дело в карельской берёзе, может, в палисандре или ротанге — я в этом совершенно не разбираюсь, но и от рабочего стола с лампой под зелёным абажуром, и от стульев с мягкими сиденьями, обитыми цветастой щёлоковой тканью, и от картин в тяжёлых позолоченных окладах, и даже от напольной кованной вешалки — от всего этого буквально разило старомодной киношной роскошью!
Даже пахло чем-то сыромятным и пасконно-патефонным, от чего так и подмывало затянуть что-нибудь вроде «Вот мчится тройка почтовая…»
— Ну как? — спросил Левша, не отрываясь от газеты. — Подкорректировать или так сойдёт?
— Твоих рук дело?
Я был вдрызг обескуражен!
— Если б рук, — вздохнул Левша. — Руки! Я подумал, завтра заседание, а тут не кабинет, а бомбоубежище! Пришлось обратиться к былому опыту! — Он попросил у меня фуражку и повесил её на вешалку. — Видали, словно тут и висела!