Океан разбитых надежд

Уэйд Макс

Я подхожу к матери, и та протягивает мне кофе. Мама всегда выглядит хорошо: её строгие костюмы подобраны из лучших бутиков Йорка и Манчестера, её духи привозят из самого Парижа.

– Думаю, это всё, – я делаю глоток кофе и иду к выходу. – Фотограф сказал, что работа над портфолио окончена.

– Думаешь, тебе продлят контракт?

От неё не дождёшься похвалы.

– Очень надеюсь, – говорю я.

Хоть я и не планирую связывать будущее с модельной деятельностью, но она всё же успела стать частью моей жизни. И, если мне откажут в продлении контракта, то я впаду в отчаяние. Я никогда не была хороша ни в творчестве, ни в точных науках, хотя и имею зачёты по всем школьным предметам. Показы – вот, с чем связано моё прошлое и моё настоящее. Нет ничего страшнее лишиться шанса на настоящее, а я, кажется, давно лишилась его, но не хочу этого признавать.

Мы с мамой переходим дорогу к автомобилю. Лето только-только

началось, но оно уже не может не радовать людей замечательной погодой. Яркое солнце освещает своими лучами рыжеватого оттенка черепицу, алые бутоны высаженных вдоль улицы роз, десятки самых разных и непохожих друг на друга лиц. Я отчаянно закрываюсь от солнца ладонью, а глаза опущены на разноцветную плитку под ногами. Когда тонкие щели исчезают под подошвами, я вспоминаю далёкое беззаботное детство. Когда мне было шесть, я любила резвиться на кладке, и мне не было так важно, где я находилась: в кипящем туристами центре Йорка или на окраине безлюдного Хантингтона. Я просто жила, жила и наслаждалась тем, что могу играть в игру сама с собой. С настоящей собой. Я быстро бежала вдоль кирпичных домиков, железных заборов и осиновых аллей, но никогда не позволяла себе наступить на щель. Чуть позже мне пришлось позабыть об этой игре, ведь мать поставила меня на каблуки, в которых, кстати, не очень-то удобно прыгать по плиткам. Я пыталась, и даже не один раз, честное слово. Когда мне было одиннадцать, и мама вела меня на предварительный показ, я уже стояла на каблуках высотой в пять сантиметров. К всеобщему удивлению, я быстро привыкла к ним. Настоящий кошмар ждал меня прямо тут, на плитках. Остановившись тогда, я, покачавшись, постаралась перескочить через еле заметную щель. Разумеется, ничего у меня не вышло, только платье запачкала, свалившись в небольшую канаву, что была прямо подле дорожки. Велосипедный звонок заставляет меня оторвать глаза от плитки и вернуться из воспоминаний в реальность. Мимо проезжают велосипедисты, и рядом постоянно раздаётся прозрачный звон, который в следующую же секунду растворяется в общем уличном гаме. Машины пролетают мимо, оставляя в чистом воздухе после себя выхлопы. Люди торопливо бегают по тротуару: кто-то активно обсуждает планы на лето по телефону, а кто-то несёт в руках букет душистых цветов на долгожданную встречу.

Мама отвозит меня домой, где я беру собранную прошлым вечером сумку с вещами. После этого мы прощаемся, и она обещает оповестить меня сразу же, как придёт ответ от агентства.

Я провожу в детском доме каждое лето с шести лет. Вопреки стереотипам, я скажу, что там весело: десятки непохожих друг на друга ребят постоянно то ссорятся, то мирятся, то устраивают вечеринки каждые выходные, то не выходят из комнат долгими неделями – в основном в сезоны дождей. Кажется, что я знаю каждого ребёнка: я с ходу могу назвать черты характера того, о ком зайдёт речь, будь то парень, который старше меня почти на два года, или девочка, которая младше на восемь лет. Мы провели вместе столько времени, что я успела запомнить не только имена. У каждого детдомовца была своя история, которая привела его в детский дом.

Глубоко в мою душу запала история восьмилетней Луизы. Я не могла не прослезиться, вспоминая слова маленькой девочки. Наверное, хуже неблагополучной семьи может быть только благополучная семья, отчаянно пытающаяся сохранить так называемый имидж. Русоволосая девочка, обожающая плюшевые игрушки и толстые энциклопедии, никак не вписывалась в семейную картину. Истории эгоистичнее я никогда в своей жизни не слышала, честное слово. Луиза – это ребёнок, оскорблённым не только родителями и другими близкими родственниками, но также судьбою и временем. Бывает так, что человек появлялся не в то время и не в том месте.

Луиза обожает своего игрушечного мишку. Она никогда не была очень общительной: каждый в небольшом кругу был награждён умными репликами юной девицы, которые изрядно выводили, из-за чего её часто затыкали, притом не самыми безобидными словами. Если говорить на чистоту, то речи у неё бывали получше, чем у старших – другие просто не могли с этим мириться. Я всё никак не могу забыть, как она отзывалась о семье: «Семьи нет: это видение, которым мы окружены. Оглянись и пойми, что из всего добра вокруг лишь одна материя несёт в себе истинную ценность…». Луиза происходит из знатного английского рода, который может себе позволить иметь поместья в нескольких графствах сразу. С таким количеством денег родителям было куда приятней развлекаться, чем с маленькой – к тому же незапланированной – дочерью. Луизу сдали в детский дом, когда ей было шесть. Плюшевый мишка – единственное материальное, что хранило в себе нематериальное воспоминание.

Она не считает ребят из детского дома своей семьёй. Череда разочарований дала о себе знать. Луиза показалась мне некой обособившейся от общества девочкой, которая в столь раннем возрасте уже имела собственное

мнение. Тогда мне его точно не хватало.

Лин в детский дом тоже сдали родители совсем крохой. Юная покорительница социальных сетей родилась с пороком сердца. Известие это не смогли перенести молодые родители, из-за чего сдали девочку в детский дом спустя три года после её рождения. Расти нелюбимым в семье было самым сложным испытанием в жизни модницы: Лин донашивала платьица двухгодовалой давности, носила шерстяные носочки, которые были ей совсем маленькими, питалась не больше двух раз в день. И всё это она терпела до появления в её жизни моей добродушной бабушки.

Но были и те, чья семейная жизнь оборвалась не по вине родителей. Джейкоб попал сюда после несчастного случая. Крупная автокатастрофа, произошедшая восемь лет тому назад, унесла жизни самых дорогих парню людей. В тот день за чертой северного Йорка снег валил непроглядной стеной, а колёса автомобиля чудом не сходили с трассы. Но чудо – как ему и полагается – было недолговечным. Страшнее оглушающего металлического скрежета, предсмертных хрипов и сирены спасательных служб Джейкоб не слышал, наверное, ничего. Ничего ужаснее созерцания обезображенных тел, прикрытых глаз и серебристого месива старенькой машины Джейкоб не видел. Но самым душераздирающим является тот факт, что рыжеволосый парень толком не помнит лиц своих родителей. Единственным напоминанием о них служит прямоугольное зеркало в ванной комнате детского дома, откуда на Джейкоба смотрят два лица из одного. Джейкоб постоянно отшучивается, когда ему задают вопросы насчёт прошлого. Так юмор и въелся в его характер – заросшим шрамом, под которым скрывалась истинная боль.

Ростом он едва ли дотягивает до моего подбородка, он тощий и не скрывает этого, постоянно одеваясь в короткую одежду. Лишь холодными летними ночами, какие бывают только в начале июня, его можно застать в светлых джинсах, а не в шортах. Он красит волосы в ярко-рыжий, из-за чего больши похож на осенний лист. К слову, такой цвет совсем ему не к лицу: быстро отрастающие корни, как и тёмные брови, портят весь образ. Настоящий цвет его примерно схож с моим – оттенок горького шоколада. Сейчас его карие глаза горят жизнью, и Джейкоб вполне оправдывает эти искры: ему никогда не сидится на месте. Этот карлик носился по всему детскому дому, то подшучивая над парнями, то заглядывая под юбки девушкам постарше. Такое поведение возмутительно для меня. Конечно, ничего плохого свои тринадцать Джейкоб не может натворить, в отличие от Билли.

Но я совсем не интересовалась Люком. Я совсем его не знаю. Не знаю, чем он любит заниматься, не знаю, с кем он общается, не знаю ничего, кроме его имени и неприглядной внешности. Кроме того, он не считает нужным обменяться с кем-нибудь и парой фраз.

***

Автобус уже подъезжает к нужной мне остановке, которая находится недалеко от широких ворот детского дома. Скрип колёс, негромкий скрежет тормозов и очередной вздох автоматических дверей свидетельствуют о том, что я на месте. Поправив причёску, я ступаю на тротуар и смотрю чуть дальше – высокие ворота, состоящие из переплетённых прутьев, широко распахнуты. За высоким забором скрываются десятки раскидистых ветвей, громадных зелёных крон, больше напоминающих купола. Под ними мы с ребятами прятались и от обжигающих солнечных лучей, и от сильнейших ливней. На территории детского дома давным-давно был высажен далеко не один фруктовый сад, и маленькие, ещё не созревшие яблочки приминают молодую траву после каждого порыва ветра. Белые лилии высажены в каменных клумбах вдоль забора. Душистый запах полностью обволакивает меня, стоит только сделать шаг. Аромат теряется на коже моей шеи, впитывается в неё, в одежду, в распущенные волосы. Мне очень нравится место расположения детского дома: окружающие бескрайние поля завораживают своим величием, над далёкой лесной чащей возвышаются холмы, и природа здесь воссоединяется с человеком. Никакого гула транспорта, никаких переплетённых разговоров. Собор остаётся совсем далеко, и талантливого юного хора, который исполняет церковные песни, как и колокольного звона, тут не услышишь. Одно только журчание близкой речушки, мелодичный стрекот цикад и мерный шелест листьев.

Я миновала ворота. Во дворе детского дома всё так же немноголюдно: всего две машины, одна из которых принадлежит моей любимой бабуле, а вторую я вижу впервые. Её владельцы, похоже, всё ещё сидят внутри. Должно быть, кто-то подъехал, чтобы обзавестись новым членом семьи. Так и хочется уберечь людей в машине, сказать им, что они делают очень плохой выбор, забирая одного из тех ребят.

Каждый ребёнок из них скрытен настолько, что ни один родитель до конца не познает мысли своего дитя. Каждый ребёнок из них ежедневно натягивает маску, под которую не заглянуть даже за кулисами погорелого театра. Каждый человек хранит в себе некую тайну, которую не обязательно знать всем.