Опасная тропа
Шрифт:
Нет-нет, это был чертенок, и такой, что и камень мог заставить подобреть. Я взял ее чемодан, тяжелый был чемодан. Конечно, что может быть в чемодане учителя — книги. И она мне говорит:
— Не надо, вам тяжело будет, я сама!
Это она мне-то говорит, мне, человеку, который груженную мешками зерна арбу запросто поддерживает на обрыве одним плечом… Этот сверчок мне такое говорит! Ну и потеха! И отвел я ее в подготовленную ей комнату рядом со школой, в двухъярусную большую саклю, конфискованную у бывшего юзбаши Амирбека и отданную под контору сельсовета. Комната, конечно, была пустая, если не считать деревянной тахты, но зато светлая и с печкой…
— Это будет моя комната? Вот спасибо. Честное слово, я рада, и вас я не подведу, а как вас величать?
— Что? — переспросил я, не поняв слово «величать».
— Звать-то как вас?
— Зови, доченька, меня Паранг.
— А где вы работаете, дядя Франк? — так она выговорила мое имя на свой лад.
— Я председатель сельсовета и по совместительству директор школы.
Она растерялась, зарделась.
— Как? Простите, я ведь не знала, ради бога, простите, товарищ директор.
— Ну вот все и испортила.
— А что такое?
— Зачем «товарищ директор», не надо.
— Но я же не знаю отчества.
— И не надо, тем более у нас это не принято.
— Хорошо, тогда я буду звать вас просто дядя Франк, хорошо?
Вот так и обосновалась у нас учительница товарищ Изотова, Галина Ивановна, и немало претерпела, прежде чем найти путь к сердцам людей. Особенно любопытствовали женщины, вначале относившиеся к ней с осуждением, — мол, появляется среди людей без головного убора, волосы бы спрятала, бесстыдница, и смеяться «хи-хи-хи» позволяет себе при людях. И страх был у меня, что детей, особенно девочек, не будут пускать в школу, чтоб с нее пример не брали… Итак, дети ходили в школу, будто их арканом тянули, все больше в лес уходили, на луга. Непривычно было им сидеть четыре-пять часов за партами… Дома дети ели всухомятку. Учительница в сельском Совете предложила, чтобы выделили из дохода сельского общества средства на то, чтобы ученикам прямо в школе давали горячий обед. И представьте, посещаемости стала лучше, да и родители были довольны, что их дети занимаются. Не прошло и года, и следа не осталось от былой отчужденности, и все в ауле были рады приходу Гали в гости. Часто можно было слышать с крыши: «Соседка, эй, соседка, ты прости, что беспокою тебя. Что из вкусного любит наша учительница? Я ее пригласила и не знаю, чем угостить. Говорят соседи, она была у тебя, что ты ей подала?» Через год и к ней стали женщины захаживать, потому что мужья упрекали их: «Погляди, мол, на эту девочку, на этот стебелек конопли, она в одной комнате живет, у нее уютно, чисто, в ее комнату, кажется, целый свет поместился, а у нас десятки комнат, а человека негде посадить». Объяснялись женщины с Галей с трудом, но Галя знала уже на нашем языке обиходные слова.
И на третий год влюбилась наша Галя, в кого бы вы думали? В нашего Джабраила, вернее, Джабраил утонул в ее голубых, как кусок родного неба, глазах, утонул, и волны любви захлестнули его. Что поделаешь, роптали, роптали, но любовь есть любовь. А джигит упрямый был. И сыграли свадьбу, да какую! Все гадали — родятся дети, а на каком же языке они будут говорить? Родились у них дети: сначала, как по заказу, два сына, а потом и дочь. Они уже взрослые и говорят на двух языках — на языке отца и на языке матери. Два родных языка у нас теперь — это только похвалы достойно. В институте они изучают еще и иностранный язык, так, считай, что они будут знать три языка. А знающему языки, говорят, сам дьявол семиголовый не страшен. Вот как бывает, почтенные.
А что сейчас делается? Задачи моего внука-первоклассника я уже не могу решать. Однажды я так решил за него задачу, что внучек мой в слезах вернулся и говорит: «За твое решение, дедушка, я двойку получил, я ведь говорил, не так надо». С тех пор боюсь поучать его. Вот как бывает, почтенные. Еще бы, им кино и телевизор, радио и газеты, а книг сколько, в ауле отдельный магазин книг открыли, понимаете, что это такое? Больше уже русских учителей не зовем, горцы в своих школах сами русский язык преподают, да не только русский, но и французский, английский и немецкий. Вот как бывает, почтенные. Нет, что вы ни говорите, а я доволен, доволен и могу с чистой совестью без сожаления свесить ноги в могилу, потому что из трудностей мы родились, в трудностях закалились, чтобы наши дети такими всемогущими стали. Вот как бывает, почтенные.
— Да сохранишься ты для нас всегда, дорогой Паранг, — говорит довольный рассказом Кужак, хлопнув себя по колену и поднявшись с места, — любо тебя слушать… Мне давно пора на свой сторожевой пост, но тебя перебивать не хотел.
— Теперь же есть там кому сторожить, мог бы и не торопиться!
— Каких сторожей ты имеешь ввиду?
— Как каких? Студентов, конечно.
— Да, ребята, я скажу, боевые, независимые, они заставили дрожать нашего начальника участка… — с гордостью сказал Кужак.
— «Ассаламуалейкума» что ли?
— Ну да. Сказали ему: «Мы не какие-нибудь там шабашники, чтоб поступать как тебе заблагорассудится, с нами это не пройдет, нет»… — с каким-то душевным удовлетворением передал этот разговор Кужак.
— Не может быть…
— Еще как может быть, этот их командир, нашенский парень с пышными усами, Минатулла, заявил: «Мы сообщим в штаб!» От-этих слов Акраба в дрожь бросило. А Минатулла продолжает: «Цемент испорченный, старый, а в нарядах видим, что только девять дней как получили… Нет, так не пойдет, товарищ начальник, будьте добры, обеспечьте нас работой». «А где я могу достать вам цемент?» — сердился, кричал, руками замахал Акраб. «А это уж ваша забота!» — И на этом стройотрядовцы поставили точку.
— И что, достал начальник цемент? — Всем было интересно то, о чем так взволнованно рассказывал Кужак.
— Еще как! Наутро, понимаете, наутро уже был цемент. Студенты наши — народ твердый и честный. Я этим студентам сердечно верю. А веселый, братцы, народ, — вновь присаживается Кужак. — Эх, где мои двадцать лет?! Завидую я им, никому так не завидовал, а зависть-то у меня добрая, беззлобная, безобидная, эх, быть бы мне таким молодым, как они. Не хотел я вам говорить об этом, почтенные, но так и быть, дело прошлое, можно и рассказать, — заговорщически машет он руками, мол, садитесь поближе… — Что со мной недавно было, просто уму непостижимо. Есть, есть еще проклятые люди, чтоб провалились они в тартарары. — И он ткнул пальцем в землю. — Вот спроси, спроси меня, почему я так говорю…
— Скажи, почему ты так говоришь? — Я понял, надо уважить старика, пусть рассказывает, хочет что-то интересное поведать.
— Сижу, значит, в шалаше… Поздно уж было, кажись, далеко за полночь. Дорога, как вы знаете, в верхнесирагинские аулы пролегает мимо стройки и моего шалаша. Уже подумалось, что раз не слышен шум машин, можно и подремать. И только прикорнул… — На плоском лице Кужака, на котором выделяются нос и подбородок, отразился страх. Он расширил, как мог, свой сверлящий зоркий глаз и продолжил: — Слышу сквозь дремоту шум самосвала: эти машины и автобусы по звуку могу различить в любое время дня и ночи. Выхожу, оглядываюсь — машины нет и шума нет. Думаю, неужели это мне померещилось? Нет, не может быть, не успел я так глубоко нырнуть в сон. Ночь была звездная, и такая звездная, что даже самые далекие звезды виднелись не плоско, как на потолке, а объемно, с глубиной, как на куполе…
— Ты дело рассказывай, что ты нам звезды рисуешь, — не вытерпел кто-то.
— Тебе не нравится, не слушай, — бросаю я, — очень даже предметно рассказывает.
— Дайте поговорить человеку, — возмутился даже наш участковый Абдурахман, которого зовут чаще «полковник».
— Тихо! — крикнул Паранг и ударил палкой о камень, — никакой учтивости у людей не осталось. Трехминутный рассказ не могут выслушать, им суть, видите ли, подавай. А что эта голая суть стоит, без атмосферы, без жизни, без звезд?.. Продолжай, уважаемый Кужак, ты разжег во мне превеликое любопытство.