Орленев
Шрифт:
нако в чувстве его Освальда к Регине помимо сладострастия была
еще жажда исцеления, это его последний шанс; может быть, сила
и молодость Регины сделают то, па что неспособна медицина,—
вернут ему вкус и волю к жизни! И заметьте, что теперь, после
дикой вспышки, взгляд у него был растерянный, смущенный.
В игре Орленева снова сталкиваются зверь и ребенок, агрессив¬
ность и беззащитность, которая нуждается в опоре. Да, опереться
на чье-то плечо,
вает в том потребность и сам Орленев! Я напомню еще, что Ре¬
гину в петербургском спектакле играла Назимова, его властная и
капризная подруга, особенно капризная в ту трудную последнюю
пору их романа.
Ибсен любит повторения: второй акт начинается с фразы, ко¬
торую мы слышали в первом,— Освальд говорит, что он хочет
«пройтись немного», и, воспользовавшись его отсутствием, фру
Альвинг и пастор Мандерс продолжают диалог уже без всяких
недомолвок, и тайны старого дома всплывают наружу. Когда кон¬
чается их спор об истине и идеале, длится он долго, мы узнаем,
что Освальд, испуганный непогодой, никуда не уходил и, погру¬
женный в свои мысли, все еще сидит в столовой с бутылкой ли¬
кера и сигарой. Первые реплики, которыми обмениваются мать и
сын, малозначащие. Она встревожена тем, что крепкий ликер
пришелся ему по вкусу, он ссылается па сырую погоду и говорит,
как приятно ему вернуться в мир детства и смаковать «мамоч-
кипы кушанья в мамочкиной комнате». Какие счастливые для
матери слова, но тон у них глухой и настораживающий. И, дей¬
ствительно, со следующей реплики начинается исповедь Ос¬
вальда. У нее много стадий, первая касается его работы: «Чем
же мне тут заняться?» Для его пейзажей нужен солнечный свет,
а целый день идет дождь!
Мотив природы — важный в трагедии Освальда; на фоне мо¬
росящего дождя и северного тумана она и разыгрывается. Поста¬
новочные возможности у труппы Орленева были такие жалкие,
что нечего было и думать о сколько-нибудь художественной кар¬
тине природы на сцене. К тому же он не любил театральные эф¬
фекты, как бы ни были они правдоподобны, и в этом смысле опе¬
редил многих своих современников. Он полагался больше на себя,
меньше па партнеров, и торопился к сути. Правда, на этот раз
нельзя было торопиться, в сцене исповеди в «Привидениях» темн
игры у него был замедленный*. То, что Освальд говорит фру
Альвинг про свою усталость, которая вовсе но усталость, про
свою болезнь, для которой парижский врач нашел крылатое сло¬
вечко vermoulu, что значит изъеденный червями, про то, что,
думав свое положение, он увидел один для себя выход — же¬
нитьбу на Регине, и т. д., так ужасно, что всякая истеричность,
вздернутость, поспешность, форсированный тон, резкий нажим
могут показаться оскорбительными. Впрочем, тянуть, хныкать,
разжевывать, расслабляться в этой нарастающей от фразы
к фразе трагической ситуации тоже нельзя. Здесь пет места для
театральности, какой бы грим она для себя ни избрала. Здесь
возможна только естественность.
Понимал ли это Орленев? В качестве доказательства я сош¬
люсь на мнение старейшей норвежской газеты, откликнувшейся
на его гастроли в Христиании (Осло) летом 1906 года. Заметка
в «Дагбладет» называлась «Павел Николаевич Орленев в роли
Освальда». Автор (заметка подписана инициалами 3. Б.) задает
вопрос: «Почему эти гастроли начались так поздно (в конце се¬
зона.—А. М.) и мы не сможем увидеть Орленева и в других ро¬
лях Ибсена? Препятствием является язык — это несомненно! Но
мы же знаем мысли, мы знаем образы и мы знаем слова; и мы
понимаем то извечно человеческое, что за ними скрывается, про¬
износятся ли эти слова на том или ином языке. Этому, во всяком
случае, научил нас Орленев. Его величие в том, что он человек и
только человек, без жестов и мишуры, именно как Освальд, че¬
ловек, который живет в повседневной жизни, не подозревая
о том, что за ним наблюдает глаз художника и воссоздает его
в сценических образах».
Норвежский критик пишет, что скромная естественность Ос¬
вальда «не рассчитана на привлечение внимания. Но именно по¬
этому она обладает такой магией и правдивостью и заставляет
мысль вращаться вокруг одного и только одного — призраков.
И именно поэтому в основных сценах была такая захватываю¬
щая сила ужаса, которая потрясает мысли и чувства — не как
нечто преходящее, а как проникающее в глубь нашей души».
«Неужели мы не увидим Орленева снова? ..» 22 — спрашивает кри¬
тик под непосредственным впечатлением от только что сыгран¬
ной пьесы Ибсена в норвежском Национальном театре, где рядом
с русским актером выступали София Реймерс и ее товарищи.
* «Старик, мертвый изнутри, уравновешенный извне, мрачный, траги¬
ческий образ, на печальном фоне которого только случайно пробежит мо¬
лодая искра: «Солнце, как люблю я солнце», но и это сказано не звонко...
а как-то приглушенно, старчески, глухо», — писал Д. Л. Тальников в «Одес¬