Осиновая корона
Шрифт:
Заклятие Огненной цепи атаковало бы их, но шанс спастись был бы. Убежать, потушить пламя, обмануть вражескую магию. Сейчас — нет. От тьмы Альена не было спасения, не было противоядия от его яда. Его чары, судя по всему, пробивали даже сопротивляемость, которой наместник наделил часть своих воинов. И красная драконица кружила в небе, а человек в плаще, сидящий на ней, смотрел, как сердца сотен — может быть, тысяч — перестают биться. Как их души улетают во тьму без надежд и имени, в непостижимый Мир-за-стеклом.
Один из упавших мечников-крестьян — большеголовый, с волосами цвета соломы — на миг показался Нитлоту Соушем. Показался. Просто показался, конечно. Немой летописец какое-то время жил в Долине, но потом покинул
— Что это? — прохрипел Гэрхо, когда на обочине вырос новый покрытый деревьями холм, а стоны и вскрики отчаяния остались позади. Все воины вернулись в строй, и новых нападений, видимо, можно было уже не ждать. Напевы труб из тревожных превратились в торжествующие — вот только Нитлот сомневался, что нужно торжествовать. — Ни разу не встречал такого. Жутко, как некромантия. Он что, просто остановил их сердца? Прямо взял и… сам? Один?
Нитлот стиснул зеркало на поясе. Его собственное сердце готово было выскочить из груди — молило выпустить, лишь бы не чувствовать больше эту тяжкую, всеохватную тьму.
Не смотри назад. Не смей оборачиваться.
Он не понял, кому принадлежит этот шёпот в голове — ему самому, Индрис… А может быть, Альену?
Хочу увидеть твоё лицо, Альен. Хочу знать, каково тебе, когда ты делаешь это. Хочу знать, есть ли безумие у тебя в глазах — или ты до конца понимаешь, что творишь.
Ответа, конечно же, не было.
— Тёмные чары, Гэрхо. Очень тёмные. И нас это не касается. Смотри вперёд.
— Подержи его, — мягко попросила Нгуин-Кель, перебросив через плечо копну рыжих густых волос. Как и другие женщины-кентавры, она сражалась с распущенными волосами — так хаотическая свобода и ярость битвы противопоставляются мирным дням труда, когда полагается носить косы. И роль целительницы не освобождала от причастности крови и смерти: кентавры не отвергали войну, но считали её бесспорным злом, вне зависимости от масштабов и целей. Шун-Ди поймал себя на том, что уже привык к странной философии кентавров и во многом даже готов её разделить — особенно в том, что касается неприятия насилия.
Если только не признаваться себе, что в нём есть и другая сторона. Та, что упивается происходящим, несмотря на место простого наблюдателя-помощника. Сторона, которую сводят с ума смесь из запахов крови, железа и гари, музыка криков и свиста стрел, магические огненные шары, оставляющие тёмные пятна копоти на кладке стен, и камни из пращей, летящие сверху. Точно так же, как сводил с ума лес на западе — в пору первого знакомства с Лисом.
Шун-Ди не хотел принимать эту сторону, боялся и не любил её. Она была против правил, против Прародителя. А значит — недопустима.
Он кивнул, сел на корточки и подхватил под мышки раненого мечника, осторожно приподнимая его. Мечник — юный, совсем мальчишка, со следами оспы на лице — тихо заскулил. Его ранили в бедро на том участке под стенами, который коронники уже взяли: женщины-целительницы в компании с Шун-Ди шли следом за боем, точно подбирая объедки чудовища. Рана, к счастью, оказалась неопасной, и Нгуин-Кель с проворством мастера обработала и перевязала её (хоть мечник и явно побаивался целительницы с копытами вместо ступней), но при падении юноша ещё и повредил руку. Теперь нужно было вправить вывих; хотя Шун-Ди знал, что произойдёт в следующую секунду, ему было немного не по себе.
— Держи крепче, — предупредила Нгуин-Кель. Ощупала руку юноши чуткими смуглыми пальцами, обхватила её там, где требовалось — и резко дёрнула. Юноша взвыл так, что Двуликие бы позавидовали; Шун-Ди сильнее прижал его к себе, невольно поморщившись от хруста вправленной кости.
— Отпускай, — велела Нгуин-Кель, когда тело мечника перестала сотрясать дрожь. — Скажи ему, пусть отдыхает. Здесь уже никто не тронет его.
Шун-Ди перевёл её слова для желтовато-бледного мечника; тот вряд ли понял, но кивнул. От стены донеслись грохот и крики: одна из приставных лестниц, щупальцами облепивших светло-серые камни, опрокинулась. Шун-Ди не знал, добились этого воины наместника или дело в недочёте людей лорда Иггита — но в любом случае мысль о том, сколько может быть пострадавших, не радовала.
Кто-то воспользовался моментом, и из бойницы над местом падения опрокинули чан с горячим маслом. Но Отражения отреагировали вовремя: струи гибельной тёмно-золотистой жидкости прямо в воздухе превратились в лёд и застыли. От глыбы причудливой формы повалил пар; воины, придавленные лестницей, судорожно выбирались из-под неё и бежали к новым позициям. Бой за северную внешнюю стену города и, в частности, за Ворота Архивариусов (так эти ворота называл лорд Иггит; Шун-Ди слышал и другие названия — Ворота Астрономов, Философов, Естествознания — и удивлялся неистребимому стремлению ти'аргцев по поводу и без оного прославлять учёность своей Академии), был в разгаре. Нгуин-Кель, почему-то улыбаясь, смахнула пот со лба.
— Вороны и соколы летят в узкие окна, — сказала она, показывая на стену. «Узкими окнами» для неё, очевидно, являлись бойницы — у кентавров не было времени думать о тонкостях ти'аргского языка. — Как тогда, в Хаи… Хаа…
— Хаэдране, — подсказал Шун-Ди, снова берясь за ручную тележку с повязками, бутылками снадобий и мешочками сушёных трав. Они двинулись к следующей группе раненых — или мёртвых: это ещё предстояло выяснить. — Да, это к лучшему. Без Двуликих-птиц было бы сложнее.
Снизу вверх он взглянул на крикливые чёрные стаи со светло-пёстрыми вкраплениями, вившиеся над стеной. Снизу вверх — потому что Академия, как и многие крупные города на материке, стояла на холмах; на склоне одного из них и шла сейчас битва. Рыцари и кентавры одной мощной атакой «в лоб» уже захватили мост через ров, и борьба перекинулась к стене и воротам. Строгие, высокие, из гладко подогнанных друг к другу блоков и с островерхими башенками — стены Академии мало походили на грубо сложенные стены Хаэдрана. Впрочем, их почти не было видно: камни тонули в хаосе из кишащих людей, лестниц, верёвок и крючьев, бой шёл на самой стене и под ней. В первые мгновения это напомнило Шун-Ди рыхлые, многослойные фруктовые пироги из рисовой муки — местное лакомство острова Маншах. Он смутно помнил их вкус: что-то из детства, из задавленного вглубь заодно с матерью и плёткой хозяина. Было стыдно за такое сравнение. Он понимал, что там каждую минуту гибнут люди — и не только люди, — но издали этот громоздкий муравейник казался почти смешным.
Нелепо.
Поток стрел со стены и из бойниц не иссякал (хотя большая часть из них не достигала цели, отскакивая от незримого щита Отражений), а ворота оставались закрытыми: несмотря на то, что драконы и часть Двуликих-птиц уже перелетели через стены, город не спешил сдаваться. Чего ещё ждёт этот Тхэласса — неужели надеется на победу?… Шун-Ди не знал, сколько уже слушает крики и лязг мечей. Он лишь помогал раненым со Нгуин-Кель, но внутри нарастало низко гудящее, тёмное напряжение. С нездоровым вниманием он следил за боем — за тем, как падают навзничь люди, раненные в грудь, живот или шею, как сшибаются в схватке рыцари и щепки разлетаются от их копий, как волки и лисы пружинисто бросаются на врага, чтобы вонзить клыки ему в горло, а кентавры натягивают и отпускают тетиву легко, точно менестрель — струны лиры. В Хаэдране Шун-Ди не чувствовал ничего подобного, да и когда-либо в прошлом тоже — потому и понимал, что это внимание нездорово. Он весь был натянут, как та самая тетива, и откуда-то знал, что вот сейчас, в эти минуты, случается то самое, решающе важное. В чём суть того самого, он не смог бы объяснить.