Осиновая корона
Шрифт:
Да и не нужно было. Холодный ужас, стянувший всё внутри недавно, на тракте (незадолго до этого на них напали воины наместника, но Шун-Ди не видел, чем кончилось дело: ехал в первых рядах, в личном кортеже лорда Иггита), перемешивался с этим непонятным возбуждением, с порывами сделать что-нибудь разрушительное и безумное. Например, броситься в схватку самому — без оружия, не умея сражаться. Или надолго погрузить пальцы в кровь кого-то из раненых, а потом провести ими по лицу. Или, запрокинув голову, кричать что-нибудь в бесстрастное серо-голубое небо, медленно начинающее темнеть. Хотелось жечь и сгорать — но вместо этого Шун-Ди перевязывал раны
Наверное, причина — в силе лорде Альена. Наверное, он овладел его разумом — покорил его так же, как Двуликих, людей лорда Иггита и собственную дочь. Шун-Ди понятия не имел, хорошо это или дурно, но был захвачен, будто корабль — строптивой волной, и млел от жара Хаоса в крови, точно от долгожданной свободы. Наверняка воины чувствуют то же самое, наверняка и их ведёт этот тёмный гул. Так правильно ли будет, если они победят? Или они сражаются на стороне тьмы — лживых чёрных роз и призраков прошлого, насильственно возвращённых в мир живых?…
— Смотри, господин толмач, — сказала Нгуин-Кель, поднося ладонь к губам рыцаря, лежащего с обломком копья в животе; багровая лужа расплывалась по траве под ним. Скорбно отвела руку: дыхания не было. — Кажется, твой друг уже на стене.
— Лис? — вскинулся Шун-Ди. — Ты видишь его?
— Да, вон там, — рыжий лошадиный хвост Нгуин-Кель дрогнул с долей насмешки, пока она аккуратно обходила погибшего. На тонких сильных ногах виднелись пятнышки и брызги крови; это странно сочеталось с печальной безмятежностью на лице. — У крайней восточной башни. Трудно не увидеть: он слишком… яркий.
Слово точно подходило Лису — и в целом, и в данный момент. Там, куда указывал палец Нгуин-Кель, в тёмной толпе на стене мелькало золотистое пятнышко — и не потому, что Лис принял свой звериный (иногда Шун-Ди тянуло сказать: истинный) облик, а потому, что поверх куртки набросил короткий плащ цвета солнечных лучей. В битве это было, мягко говоря, чуть неуместно — но когда Лиса заботил подобный вздор?… Шун-Ди знал, что он снова не надел ни шлема, ни доспехов: как и все Двуликие, относился к ним с необъяснимым презрением («Ни к чему защищать живую шкуру железками, если против тебя — такая же живая шкура. В мире один закон: или загрызут тебя, или загрызёшь ты, и железки этого не изменят»).
Лис двигался легко, точно мотылёк, вьющийся вокруг лампы. Оттолкнулся ногой от приставной лестницы (ниже по ней неуклюже карабкались мечники-люди), схватился за выступ под зубцом — и миг спустя, подтянувшись, прыгнул на стену.
Отнюдь не безобидное «солнце» тут же закрыли тучи — тёмные спины защитников Академии. Лис, пятясь, отбивал атаки двух мечников — удары слева и справа, слева и справа, и так без конца; скорости и выносливости ему было не занимать, но узость стены не давала простора в движениях — он мог только пятиться к башенке, как жертва охотничьей травли. Мечники напирали; клинок Лиса сверкал в рассеянном предвечернем свете (оружия из «осинового» клада ему не досталось, но он, кажется, и не стремился к этому, предпочитая драться без помощи древних чар) — не менее ярко, чем сверкали слова его песен. Шун-Ди перестал дышать. Лис ушёл от нового выпада, наклонился — с ловкостью танцора, почти согнувшись пополам — и ударил воина снизу. Лезвие пробило звенья кольчуги и вошло под рёбра; ти'аргец отступил, зажимая рану ладонью, а Шун-Ди едва удержался от торжествующего возгласа. Стыдно. Наверное, так же чувствовали себя миншийские вельможи до Восстания,
Нет. Совсем не так же.
Он стиснул зубы и попросил — неизвестно кого, вряд ли Прародителя, — чтобы Лис остался живым. Неважно, что произойдёт, неважно даже, за кем будет победа. Только — главное — живым.
Теперь Лис бился со вторым мечником, атакуя словно со всех сторон сразу — вихрем быстрых, чётких ударов. Ти'аргец отвечал всё более вяло, но тут (Шун-Ди сделал шаг вправо и привстал на цыпочки, чтобы лучше видеть) из-под арки за спиной Лиса, из башни, выскользнула крупная тень в бело-голубом плаще. Громоздкий двуручник, шлем, украшенный рогами вроде бычьих… Альсунгец. Глотая крик, Шун-Ди смотрел, как эта высоченная туша подбирается к Лису, как заносит меч, как…
Альсунгец рухнул, сражённый по-весеннему зелёной вспышкой — то ли молнией, то ли просто всполохом огня. Вспышка прилетела снизу, из-под стены; Шун-Ди прищурился и увидел там, возле отряда кентавров-лучников, фигурку женщины в тёмно-сером балахоне. Она стояла спиной, да и в противном случае он вряд ли узнал бы её с такого расстояния, но волосы умопомрачительного цвета (синего с отливом бирюзы — точно море у берега в ясный день) говорили о многом. Может быть, все Отражения склонны так самодостаточно безумствовать, но Шун-Ди был почти уверен, что это Индрис.
Индрис, поделившаяся с ним зельем храбрости — которое он, пожалуй, истратил не на те цели… А возможно, и на те. Возможно, Лис прав и суть жизни именно в том, чтобы тратить её так, как хочется.
— Он вошёл в башню, — сказала Нгуин-Кель, поднося к губам очередного раненого флягу с водой. Шун-Ди показалось, что она без особого внимания наблюдала за схваткой — но видела почему-то всё. — Значит, скоро будет в городе. Одним из первых.
— Да, — со вздохом признал он. — Но Академию окружают три кольца стен, и это — лишь внешнее…
— Говоришь так, будто не хочешь, чтобы он попал туда.
Шун-Ди посмотрел в спокойные, улыбчивые глаза целительницы.
— Кто знает. Может, и не хочу… Нгуин-Кель, у меня к тебе просьба. Понимаю, что тебе нужна моя помощь здесь и…
— Спасибо тебе, господин толмач. Но я вполне обойдусь помощью женщин, — перебила Нгуин-Кель. Раненый в полубреду попытался встать, но не смог и бессильно загрёб руками по её крупу; повернувшись, она заботливо уложила его назад. — В чём твоя просьба?
— Видишь ли… — Шун-Ди прочистил горло. — Знаю, она довольно безрассудна. Но когда-то опекун немного учил меня стрелять. Ты не могла бы помочь мне подобрать лук и стрелы? Я тоже хочу сражаться.
Бри дрался, как никогда раньше. Впервые — без сковывающего движения страха, без подавляемого отвращения к виду крови и внутренностей, без растерянности и вины. Дрался, будто это всегда было в его жизни. Дрался, как если бы в этом была его суть.
Что-то тёмное — древняя, ненасытная жажда — гудело и пело в его крови. Он не считал тех, кто пал от его меча, и не всматривался в них после смерти. Просто шёл вперёд и вперёд, напролом, ведя за собой свой десяток. Даже то, что в сотне шагов сражаются кентавры и люди, превращающиеся в зверей, мало беспокоило его. Он дрался длинным мечом, и руки, как прежде, немели от тяжести — но ныне это было другое онемение. Железо словно стало частью него: холодный металл втянул вены, мышцы и сухожилия. Меч был продолжением его плоти, и он рубил и пронзал, не предаваясь сомнениям.