Остров бабочек
Шрифт:
Гришке надоедает эта тема, и он переводит разговор на Веркиного брата, хулигана Кольку Яшина.
– А это правда, что Колька стекло на прошлой недели выбил?
– Правда-правда, – подтверждает Верка.
– А это правда, что он учительнице нагрубил?
– Правда-правда, он такой! – в словах Верки слышится гордость за старшего брата.
– А ты знаешь, что он кошку за хвост таскает? – спросил Гришка.
Верка остановилась. Сжав маленькие кулачонки, она вопросительно поглядела на круглое хомячье лицо Гришки и сказала:
– Я ему паразиту такую кошку дам! Он меня запомнит! Никто ему такого права не давал кошек за хвост таскать!
Всей этой сценки я оказался невольным свидетелем. Я стоял в стороне, прикрытый кустами палисадника, и всё не решался дойти до подъезда Кольки Яшина, потому что понимал, что ничего путёвого из этой затеи не выйдет. Пускай родители и предупреждены о моём визите, но особо они там меня не ждут. Ибо,
Когда я решительными шагами направился к подъезду, где скакала пигалица Верка, то она почтительно посторонилась, предусмотрительно пнув носком коробку из-под парфюмерии под лавку между жирных опревших Гришкиных ляжек. Я неспешно прошёл по асфальту, стараясь не наступать на меловые линии, отчего моя походка была весьма неровной и, должно быть, выглядела смешной со стороны. Когда я уже закрывал за собой дверь со сломанным кодовым замком, до меня донёсся тихий голос Верки:
– Это Осколок, идёт жаловаться на Кольку.
Я улыбнулся про себя этой кличке. В конце концов, все ведь мы были детьми и так же давали учителям прозвища. Так же меня за глаза ученики называли ещё и Бахусом. Ну и ладно! Бахус так Бахус. Осколок так Осколок.
Я вошёл в полутёмную домину, сложенную из кирпича, дерева и покрытую ржавым листовым железом. Через немытые запаутининные окна кое-где пробивался матовый свет, в лучах которого плавали пылинки. Тут же мне в лицо пахнуло сыростью, кошатиной и духом кислых щей, скорей всего, варившихся на первом этаже. Для начала не плохо. Достоевский бы оценил эти мистические светотени и колоритные запахи. Как светотени мученик Рембрандт, Я глубоко ушёл в немеющее время… Что-то мне подсказывало, что нутро этого строения имеет дух, который сродни духам великих усыпальниц и склепов древности.
Дом был старый трёхэтажный со скрипучей лестницей и обширным забарахлённым чердаком с полутрухлявой изъеденными древоточцами стропилами. Когда я поднимался с первого этажа на третий, от каждого моего шага дом, казалось, тяжело вздыхал, только что ещё не охал, как больной ревматизмом, будто мои шаги могли приносить ему нестерпимые страдания. Подойдя к двери № 8, прежде чем позвонить, я взглянул наверх. Оттуда из открытого четырёхугольного чердачного люка на меня с любопытством глядели трое пар кошачьих глаз. Из люка исходил запах пыли, прели и плесени. К люку крепилась металлическая лестница. Довольно соблазнительный объект. А вот плюнуть на всё и забраться на эту лестницу. Слабо? Потом осторожно ступить на дощатый пол чердака и потихоньку начать исследовать его. Наверняка там много чего интересного можно найти. Кроме живых существ, можно обнаружить старые забытые вещи, которые, вполне вероятно, имеют душу. Может, они даже могли бы мне, в качестве исключения, рассказать о своей жизни, как у Андерсена в «Оле Лукойе». Впрочем, хватит фантазировать. Спускайся-ка на землю, мечтатель. А жаль! Как не хочется идти к этим Яшиным. Всё равно ведь… Но как мудро заметил Анатолий Владимирович, пусть учитель будет лучше утопистом, чем пессимистом. Что ж, я не против, буду утопистом! Продолжу славный ряд: Томас Мор, Томмазо Кампанелла… Дионис Оскольников.
Немного помявшись на резиновом коврике и посмотрев на куранты, показывающие 18.29, я, наконец, позвонил в квартиру. Через минуту мне открыл дверь глава семьи, Геннадий Кондратьевич. На нём болтались спортивные штаны с ослабленной резинкой. Брюхатое волосатое тело покрывала майка с логотипом Спартака. Приветствовать ему меня было некогда, ибо он разговаривал по телефону. Включив лампочку в прихожей, и на том спасибо, он только кивнул мне головой с редкими бледно-рыжими волосами, мол, проходи в дом. Я быстро скинул кроссовки и, пошарив глазами по обувной полке в поиске тапочек и не найдя таковых, отправился вслед Яшину старшему в одних носках с дыркой на правом большом пальце.
Пока я здоровался, разувался, шёл по просторному коридору и входил в гостиную, он всё базарил по телефону, как неугомонный.
– Нет, эту хреновину, ну трубу оцинкованную твою, так просто не возьмёшь. А? Я говорю, не возьмёшь простыми электродами. Илюх, ты слушай меня, что надо делать. Кондратыч тебе глупого не скажет. Вари рутиловым электродом мр-3. И снимай цинк до железа. И шов будет ровный. И разрушатся окисные формы железа. А цинк-то какой? Тфу! Наверняка с примесью олова. А что? не было другого? А? Дарёному коню, говоришь… Хотя какой тут нахрен дарёный конь? Скажи ворованный. Ты же, Илюха, цыган ещё тот! Ладно, ладно. А то ещё обидишься. Ты же у
Пока Геннадий Кондратьевич, погрузившись в мягкой диван с закинутой ногой, на которой еле держалась трясущаяся тапочка, трепался по телефону с Илюхой, я, не дождавшись приглашения, сам сел на стул рядом со столом, и занялся разглядыванием уже знакомой мне по нескольким посещениям гостиной. Метраж гостиной был где-то двадцать метров. В центре стоял квадратный неполированный стол с хрустальной вазой посередине, где сохли и пылились несколько веток благовещенских верб. Края стола были подозрительно щербаты. Видимо, хозяин о них открывал колпачки из-под пива или колотил о них воблу. Я подумал, если на сей стол постелить охристой бахромчатой скатертью, да ещё поставить канделябр с горящими свечами, то вполне на нём можно будет раскладывать пасьянс или в окружении благообразных спиритов вызывать, к примеру, дух мадам Блавацкой. По крайней мере, атмосфера гостиной к подобным занятиям располагала. У меня над головой висела люстра, состоящая из каплеобразных деталей. Наверно, такие же застывшие капли видят туристы в карстовых пещерах под Гаграми. По левую руку от меня выпячивалась стенка местного производства. За стеклянными дверцами одной половины лучисто блестел хрусталь и матово тускнел фарфор. За дверцами другой половины стояли новенькие, ни разу нечитанные книги. Всё собрания сочинений, чтобы цветовая гамма не очень пестрела. По правую руку стоял диван с развалившемся на нём хозяином дома. За диваном во всю стену висел ковёр с витиеватыми орнаментами – бессонный труд туркменских мастериц. Несколько картину портили дверь и окна, выходящие на балкон, где сохло бельё, в том числе синие безразмерные сатиновые трусы главы семейства. Я посмотрел вниз. По полу из мягкого линолеума полз паучишка. Это ещё не самый худший вариант комнатной фауны. Я уже начинал уставать от напряжения, которое, непременно, должно было возникнуть в течение нашей беседы, а Геннадий Кондратьевич всё трепался и трепался по «дебильнику», словно я был мимолётным виденьем, чуть ли не гением чистой красоты, который может пригрезиться только с бодуна. Теперь с чисто хозяйственных проблем Яшин старший перекинулся на намечающуюся рыбалку.
– Нахер тебе удочки, эстет паршивый? Берём бредни и всё. Соответственно, жрачку, пять пузырей. Считай, каждому на рыло. Жора, Келдыш, Тунгус и мы. Так давай заканчивать. Тут меня человек ждёт. И денег не оберёшься с этой сотовой связью. Завтра поговорим на работе.
Геннадий Кондратьевич выключил телефон и бросил его в угол дивана.
– Так, – наконец, обратился он ко мне. – Вы пришли насчёт Кольки? Фу ты! Что ж я задаю глупый вопрос? Мы же об этом предварительно по мобильнику обсудили.
Он немного замялся. Теперь он не казался бодрячком. Его опущенные в углах глаза выражали усталость. Глянув почему-то враждебно на меня, он, ничего не сказав, встал с дивана и направился в соседнюю комнату. Открытые двери позволили мне по характерным неестественным возгласам понять, что там смотрят какой-то сериал, продукт чудовищной мутации: бразильское и мексиканское мыло, шедшее на экранах страны несколько лет, не могло не оставить в душах соотечественников неизгладимый пряный осадок, который заставлял теперь видеть в славянских типажах что-то смугло-экзотическое, в берёзовых рощах – что-то джунглеподобное, а в особняках с Рублёвки – что-то типа убогих тростниковых фазенд. Страстной почитательницей этих шедевров являлась супруга Геннадия Кондратьевича, Раиса Александровна. Видимо, трудно было оторвать жену от перипетий бандитско-любовного сюжета, так как минут пять между супругами была ожесточённая перепалка. Наконец, Раиса Александровна сдалась, но в её голосе я услышал истерические нотки. «Главней всего погода в доме», как пела обворожительная Лариса Долина. Какая же погода, чёрт возьми, в этом доме? Какая бы погода не была, мне здесь ничего хорошего не сулило. А значит, миссия моя могла потерпеть полное фиаско. Телевизор заглохнул. Послышались шаги. Я внутренне содрогнулся. Надо было перед походом к Яшиным принять валерьянки, что ли. Иногда у меня бывают странные фантазии. На этот раз на мгновение мне почудилось, что ко мне идут вампиры, чтобы высосать из меня всю до последней капли кровь, или врачи, которые собирались забрать у меня здоровые органы для дышащего на ладан олигарха. От нервного напряжения, я повернулся на стуле к дивану, точнее, к ковру, вытканный туркменскими мастерицами, чтобы взглядом окунуться в его узорную мандалу. А тут ещё, барабаня пальцами левой руки, я, надув щёки, протрубил марш из увертюры к «Вильгельму Теллю» Россини, но сразу же его оборвал, когда в гостиную вошла, как разъярённая фурия, Раиса Александровна, а следом за ней взмыленный, ещё больше опустивший углы глаз Геннадий Кондратьевич. Этот марш, впрочем, мог бы приподнять им обоим немного настроения.