Пепел Вавилона
Шрифт:
— Ты мне однажды читал. Про черные сосны, — продолжала она, откапывая в шкатулке ожерелье и золотые браслеты к вышивке на сари. — Припоминаешь? Я запомнила только конец: «Да–да, да–да, да–да–да–да, дорогу в рай мостили». Что–то про семена, которым, чтобы прорасти, нужен пожар. Я тогда сказала, что похоже на второкурсницу, изображающую глубокомыслие, чтобы подмазаться к дружку. Вот то стихотворение. Оно теперь не идет у меня из головы, а вспомнить тоже не могу. Раздражает.
Браслеты скользнули на место. Ожерелье слишком легко лежало на ключицах. Она присела за стол, коснулась век карандашом, положила на щеки гомеопатическую дозу румян. Никто не должен заметить, что она пользуется косметикой. Запах румян напомнил комнатку в Дании — она там жила студенткой. Господи, куда только не заносят ее воспоминания! Закончив, она повернулась к ручному терминалу. Индикатор показывал, что запись еще идет. Она улыбнулась в камеру.
— Приходится теперь носить маску. Смейся–смейся. Тебя еще не нашли, но я убеждаю себя, что найдут. Что если бы ты умер, я бы знала. Раз не знаю, значит, это неправда. Но это все трудней, любимый. И если ты вскоре не возвратишься, этих записей накопится столько, что ты отстанешь от меня на целый семестр.
Только семестров больше не будет, подумала она. И курсов поэзии. Ничего не будет из того, что отличало ее жизнь от других до падения камней. И тут, как будто он был рядом, голос Арджуны прошептал в памяти: «Поэзия будет всегда».
— Я люблю тебя, — сказала она в терминал. — И всегда буду любить. Даже… — этого она еще не говорила. Не позволяла себе подумать. Все когда–нибудь случается в первый раз. И в последний раз тоже. — Даже если тебя здесь нет.
Остановив запись, она ликвидировала ущерб, нанесенный косметике слезами, и опустила голову, как актриса, готовящаяся выйти на сцену. А когда подняла глаза, они стали жесткими. Она послала Саиду запрос на связь, и он немедленно отозвался. Ждал.
— Доброе утро, мадам секретарь.
— Пропустим эту фигню. Что нового сегодня в аду?
— Через полчаса у вас встреча с Горманом Ли из научного отдела. Потом завтрак с премьер–министром Смитом. Интервью Кэролу Степанову из «Стратегических докладов экономики Востока», а потом заседание комитета стратегии и реагирования. Это все до ланча, мадам.
— Степанов. Не тот ли, кому три года назад дали Токеровскую премию за статью по Дашелл Морага?
— Я… могу проверить, мэм.
— Иди ты, Саид! Этого попробуй отложить. Он тот самый, наверняка. Мне, прежде чем с ним встречаться, надо поговорить с его женой, — ответила она. — Нельзя перенести на после обеда?
— Я найду время, мэм.
— Будь добр. И позаботься, чтобы встреча была частной. Тошно все время под микроскопом. Вырасти у меня полип в жопе, я об этом узнаю из «Ле Монд».
— Как скажете, мэм.
— Так и скажу. Присылай карт, надо работать.
Горман Ли был худощав, в светло–каштановых волосах просматривалась седина, а зелень глаз, как догадывалась Авасарала, обеспечили косметологи. До Луны они не были знакомы. Он после падения камней взлетел выше уровня компетентности, и это сказывалось в подчеркнутой скромности и привычке откашливаться перед каждой фразой.
— Те корабли, что… пропали со связи, как правило, большой массы, — говорил он. — «Олеандр–стриж», «Барбатана де Тубарао» и «Гармония» укладываются в эту закономерность. Хотя «Каза Ацул» из нее выпадает.
На Луне всегда была богато представлена наука. Здесь установили первый широкополосный телескоп, избавленный от атмосферных помех. Первую постоянную лунную базу военные поровну разделили с исследователями. Но смена поколений оттеснила лунных ученых из первых рядов, куда выдвинулись Ганимед, Титан, Япет… помоги им всем, боже. Феба… На Луне осталась администрация и детские научные проекты. Конференц–зал, где они беседовали, был выкрашен в серо–зеленый цвет, затуманившийся от многолетних чисток, и обставлен креслами из кожзама.
— Мне в ваших словах слышится, что четкой закономерности нет, — заметила Авасарала.
Горман Ли крепко сжал зубы и растерянно замахал руками.
— Есть закономерности. Сколько угодно закономерностей. Все двигатели изготовлены в двадцатимесячный промежуток. Реакторная масса у всех с Сатурна. Все пропали в момент, когда движение было напряженным. У всех в регистрационном коде имелась последовательность «четыре–пять–два–один». Если этого мало, могу найти еще столько же. Но что из этого имеет значение? Нет, этого я не берусь сказать.
— А какие–нибудь из кораблей с последовательностью «четыре–пять–два–один» добрались благополучно?
Горман Ли зафырчал, как рассерженный хомячок, а потом опустил глаза на монитор и покраснел.
— «Джаннетта», с ганимедской регистрацией. Прошла между «Олеандром» и «Гармонией». Доложилась с Волтона — никаких проблем.
— Ну… — Авасаралу позабавило, что он всерьез проверил ее предположение, — можно сказать хотя бы, что цифры здесь вряд ли замешаны.
— Да, мэм, — кивнул Горман Ли. — Мэм, если продолжить сбор данных… я уверен, что на станции Медина есть отчеты по всем этим рейсам. А может, и по другим. И еще, что касается тех, которые прошли нормально. Если бы мы…
— Если бы мы контролировали станцию Медина, — отрезала Авасарала, — многое было бы иначе. Наши друзья с Марса не объяснили, почему их пиратский флот так заинтересован во вратах Лаконии?
— Нет даже подтверждения, что отбившиеся корабли ушли туда.
Авасарала поморщилась.
— Сели, коленки вместе, после того как их поимели. Типично для них. Поговорю со Смитом. Медину нам не взять, но к своим–то данным должны иметь полный доступ.
— Спасибо, мэм. — Это Горман Ли сказал уже ей в спину. Авасарала не тратила время зря.
Движение помогало держаться. Давало ощущение, что действуешь, продвигаешься, решаешь проблемы и ищешь решения — если решения существовали. Это помогало сдержать отчаяние. Смиту приходилось хуже. В чужом мире, без дома и без подчиненных. На Луне просто не было марсианской инфраструктуры. Если не участвовал в совещаниях и не вел переписку с двенадцатиминутной задержкой, премьер сидел в номере и слушал, как в новостях его клеймят идиотом, клоуном, по халатности позволившим продать флот Республики Конгресса террористам и пиратам. Ему даже не приходилось разгребать величайшую в мировой истории катастрофу, — чтобы некогда было жалеть себя.