Пламя над тундрой
Шрифт:
Фондерат прекрасно знал, что положение колчаковской армии далеко не блестяще. Народ почему-то с большевиками или сочувствует им. Люди идут добровольно в Красную Армию, в партизаны. Почему? В чем сила большевиков? Взять хотя бы этого Мандрикова. Фондерат достал папку «Дело Мандрикова» и стал листать его. Сын крестьянина, во время службы на Балтийском военном флоте попал под влияние эсеров. После службы работал слесарем в портовых мастерских. Спасаясь от ареста за участие в подпольных собраниях, бежал на Дальний Восток. Работал кузнецом и слесарем во Владивостокском военном порту, потом в союзе приамурских кооперативов.
Фондерат
«Что же теперь мы видим? — г. Мандриков в присылаемых телеграммах призывает всех подчиниться большевистскому правительству, а на местах — Советам солдатских и иных депутатов… В одной из телеграмм г. Мандриков уверяет, что собравшийся на место разогнанного Учредительного собрания съезд Советов даст народу все, что ему нужно, а главное — немедленно объявит социализацию земли… Вот кого вы выбрали, граждане крестьяне Приморской области, вот кто оказался ваш излюбленный человек…»
Привлекла внимание Фондерата и другая вырезка. Она была из газеты «Крестьянин и рабочий» за 27 февраля того же года. Мандриков, вернувшийся во Владивосток, отвечал руководителю областной продовольственной управы эсеру Соловьеву, который обвинял его в измене:
— Вы утверждаете отсутствие стойкости моих убеждений. Вы забыли… что в самый критический момент русской революции я остался на стороне баррикады вместе с трудящимися, вы же еще сейчас не перестаете кричать вместе с Корниловым, Семеновым, Пуришкевичем «Вся власть Учредительному собранию!», несмотря на то, что этот лозунг сама жизнь сделала контрреволюционным.
Полковнику захотелось увидеть Мандрикова, услышать его голос, самому удостовериться в той убежденности, силе, которая веяла от этих слов. Фондерат вернулся к началу дела, где были фотографии Мандрикова. На него смотрел молодой человек с пышной густой копной черных волос, с пристальным взглядом из-под несколько нахмуренных бровей. Лицо решительное, сильное, лицо человека упорного и настойчивого. Но оно говорило Фондерату меньше, чем слова Мандрикова. Вот запись его выступления на заседании Владивостокского Совета рабочих и солдатских депутатов!
«Настал, граждане, час экзамена всем тем, кто называет себя убежденным социалистом. Настал час смертельной опасности. Тут сегодня я слышал лозунг об Учредительном собрании. Пусть те, кто выкидывают этот лозунг, не забывают, что Учредительное собрание не было способным совершить социалистическую революцию. В то время, когда обсуждался в Петрограде вопрос о мире и войне, я был там. Этот вопрос обсуждался три дня в присутствии 2000 человек… Заключение мира есть закрепление революции. Ленин только к этому стремился…»
Фондерат разыскал взглядом пометку о дате: «февраль, 1918 год». А в марте Брестский мир был большевиками подписан. Какая прозорливость, какое убеждение
Вот этот Мандриков такой же. После чехословацкого мятежа Временное правительство автономной Сибири арестовало Мандрикова и других большевиков, но ему удается бежать из концлагеря и его прячут в селе Владимиро-Александровском. Фондерат вспомнил донесения оттуда. И там Мандриков призывал крестьян помогать партизанам. Около пятидесяти человек ушло из села в сопки. Мандриков снова арестован и снова бежит и вот скрывается где-то во Владивостоке. Удастся ли его сегодня схватить?
Фондерат перевел взгляд на план города: где, в каком доме скрывается этот большевик? Черты лица Фондерата заострились — он выдвинул ящик стола, раскрыл металлическую коробочку и, взяв щепотку белого порошка, с наслаждением втянул его жадно дрогнувшими ноздрями и откинулся на спинку кресла.
Несколько минут Фондерат сидел неподвижно, с закрытыми глазами, потом рывком поднялся. Его зрачки расширились, лицо стало розовым. Он шумно захлопнул дело Мандрикова. Хватит листать мертвые бумаги! Он сегодня поговорит с живым Мандриковым! Он узнает и адрес подпольной типографии большевиков. Сегодня этот мальчишка все ему скажет. Пусть Розанов убедится, что начальник контрразведки еще кое-что стоит.
Фондерат подошел к вешалке, взял со столика лайковые перчатки и вышел из кабинета. Не обращая внимания на вытянувшихся встречных офицеров и солдат, он спустился в подвальную, небрежно побеленную комнату. При входе полковника со скамьи у дверей соскочили и вытянулись два солдата крепкого телосложения, с тупыми лицами.
Под отсыревшим потолком тускло горели две электрические лампочки. Плохо отмытый кирпичный пол, низкий дощатый топчан с металлическими захватами для рук и ног в пятнах крови. В углу стояла металлическая печка. От нее шел горьковатый запах угара и тлеющих углей. Из открытой конфорки торчали длинные металлические стержни с деревянными ручками. На стене — набор плеток, клещей…
— Введите мальчишку! — приказал Фондерат и натянул перчатки.
Где-то в глубине коридора загрохотала железная дверь, послышалась возня, отрывистая ругань, глухие удары. Через несколько минут солдаты втащили в подвал Антона с опухшим от побоев лицом, в кровоподтеках. Изорванная в клочья рубашка едва держалась на нем. Антон с ненавистью смотрел на Фондерата.
— Ну, сегодня будешь говорить? — тихо, почти ласково спросил Фондерат, похлопывая ладонями.
Антон отрицательно покачал головой. И с этой минуты он перестал слышать полковника. Он в такие моменты думал об отце, о Наташе, о Новикове, матери, и боль была уже не так нестерпима.
— Так кто тебе дал листовки? Где они печатаются? Где типография?
Мохов молчал. Фондерат не выдержал и закричал:
— Клади мерзавца! — Антона бросили на топчан. Щелкнули захваты.
Мохов лежал и безучастно смотрел в отсыревший потолок. У полковника задергалось лицо.
— Молчишь? Сейчас заговоришь… — он выхватил из печки раскаленный стержень и, подойдя к Антону, крикнул: — Скажешь?..
Началась очередная зверская пытка.
…Фондерат устал… Действие кокаина прошло, и движения стали вялые, замедленные. Он стянул запачканные в крови перчатки и, швырнув их к печке, указал головой на лежавшего без сознания Мохова.