Племянник дяде не отец. Юрий Звенигородский
Шрифт:
– Что, брат, едем ко мне гостить?
Княжич впервые услышал от дяди обращение «брат». Но не задумался: мало ли говорится - брат, друг, милый мой, - как угодно. Он попросил родительского соизволения не присутствовать при застолье, ибо ещё не собрался в дорогу, и легко был отпущен.
Дядька Борис укладывал путевой короб княжича. Будто бы он раньше точно знал о поездке.
– Кто тебе сказал?
– спросил Юрий.
И услышал усмешливое:
– Сам докумекал. Ещё бы! Двуродные братья, Серпуховской и Московский, заключили меж собой докончание. Храбрый навсегда стал именовать великого князя отцом, Василия старшим братом, тебя
Юрию стало яснее ясного: не просто так, а с особым, великим смыслом прозвучало к нему дядино обращение «брат». Как к равному!
– Все-то ты, дядька, знаешь да ведаешь!
– похвалил он Бориса.
Тот сказал, не превозносясь:
– Имеющий уши да слышит, очи да видит, память да помнит... А кстати!
– И покрутил залихватский ус.
– Сон твой нынешний означает вот что: кто тебе мечом нанёс раны, пролил твою кровь, - знай!
– тот человек - верный твой слуга и оберегатель. Доверяй ему, всегда будешь на щите!
Княжич, не придавая значения столь нескромному толкованию, всё же спросил Бориса:
– Отчего так ревностно услужаешь мне?
Тот ответил:
– Я - боярин звенигородский. Звенигород же со времён Калиты всегда даётся в удел второму по старшинству наследнику. К нему же чаще всего присовокупляется мой родимый Галич. Стало быть, волею судеб ты - мой господин, будущий князь звенигородский и галицкий!
9
Юрий и боярин Семён Морозов, назначенный государем ему в спутники, возвращались верхами с гостин у Владимира Храброго. Охрана с коробами несколько поотстала. Учитель и ученик тоже не понукали коней, ехали, беседуя, ибо солнечный тёплый день располагал к приятной неспешности. Москва уже давала знать о своей близости высокими колокольнями, блестящими маковками церквей. Вот и подградье с глухими тынами, застоявшейся грязью после недавних дождей.
– Чтой-то дым над каменным городом?
– пригляделся княжич.
– Рухлядь жгут, - беспечно молвил боярин.
Старую рухлядь велено было жечь, дабы не плодить свалки на посаде. Ещё какой-нибудь час и путники будут дома, как раз придёт время для дневной трапезы. Княжич попридержал коня, дабы успеть закончить любопытную для него беседу. Речь шла всё о том же дяде Владимире Серпуховском, их недавнем потчевателе. Отчего он так легко согласился с новым порядком престолонаследия, предложенным государем? В гостях об этом Юрий не заговаривал по стеснительности. Теперь же Морозов объяснил: Владимир Храбрый слишком умён. Понимает: никто из бояр московских не поддержит его. Государь Дмитрий Иванович ввёл за правило награждать своих служебников вотчинами, то есть богатыми сёлами в потомственное держание, боярщинами в виде больших земельных наделов. Нет сомнений, что одарённые всегда и во всём поддержат дарителя. Какая уж тут дединность, отчинность?
Всадников нагнали крытые погребальные дроги, за коими следовали двое летних саней, одни с родичами, другие с плакальщицами. Юрий встрепенулся:
– Кто умер?
Морозов поравнялся с санями, затем вернулся.
– Мария Кейстутьевна, в иночестве Марфа.
– Жена Ивана Михайловича Тверского?
– вскинул брови княжич.
– Что она делала на Москве?
Морозов вновь нагнал погребающих. Воротясь, отрицательно повёл головой:
– Нет, это мать нашего
Юрий тяжело вздохнул:
– А ведь дядя, поди, ещё и не знает. То-то мы со старой княгиней у него не виделись. Стало быть, она жила здесь?
– С давних пор, - подтвердил Морозов.
– В основанной ею обители у церкви Рождества на рве.
– И, помолчав, присовокупил: - Путаю я этих двух сестёр. Обе - Марьи. Обе - инокини Марфы. Обе дочки литовского Кейстута... Однако в Кремле и впрямь, кажется, горит.
Они ехали уже по Тверской. Здесь повстречался не похоронно-плачный, а развесёло-свадебный поезд, состоявший из многих карет, раскрашенных яркими красками.
– Князь Михайло Тверской, - разузнал Морозов, - женит сына на Москве у Фёдора Андреича Кошки. Обручались у свата, венчаться поехали в Тверь.
– Высоко сидит старый Кошка!
– прицокнул языком Юрий.
– Высоко сидит, далеко глядит!
– согласился боярин.
Разговор возвратился к вотчинам. Семён Фёдорович поведал, что сам стольный град Владимир с некоторых пор стал вотчиной государя Московского. Он и прежде доставался здешним князьям, но лишь по милости ханов. Через шестьдесят лет дарение превратилось в право. Владимир как бы прирос к Москве. Теперь и помину нет, чтоб им владел кто- либо иной...
– А всё-таки это Кремль горит!
– оборвал сам себя Морозов.
Больше сомнений не было: горело на Подоле! Над каменной кремлёвской стеной - столб огня, окутанный дымом.
Княжич с боярином въехали через Тимофеевские ворота: прежде они назывались Нижними, выходили на москворецкую пристань.
Едва оказались в Кремле, сразу увидели: пылает деревянная церковь Святого Афанасия. Уж не погасить, - сплошная огненная стена, в которой чернеет обваливающийся остов. Жар, треск, - хоть затыкай уши. А совсем рядом - терем окольничего Тимофея Васильевича Вельяминова, брата последнего московского тысяцкого. Вон он и сам стоит, похлопывая себя по бёдрам. Победитель татар на Воже, великий воевода на Куликовом поле теперь беспомощно наблюдает, как рушится скопленная годами жизнь. Водовозные кони ржут, гасители снуют с вёдрами, а пламя как бы смеётся над ними, показывая из застрех языки.
Юрий соскочил наземь, хотел подхватить ведро, но Тимофей Васильевич удержал:
– Не хлопочи, княжич, не порти одёжи, не теряй сил. Всё творится по воле Божьей. Жил у меня сирота Козьма, распроворный дворский, любимый родственник! Чуть, бывало, стрясётся что, он помолится - и беда растает, яко воск от огня. Умолял его: «Не ходи в монахи!» Не послушался, подвизается в Симоновом монастыре.
– Так весь Кремль может погореть!
– озирался пуганный пожарами боярин Семён.
Подошёл человек Вельяминова, похоже, новый дворский. Сообщил:
– Послал в Симонов за преподобием Кириллом, бывшим нашим Козьмой. Говорят, ему повинуются водные и огненные стихии.
Княжич с сомнением посмотрел на дворского: вроде бы дельный человек. Однако тут же заметил, что старик Тимофей Вельяминов не удивился. Напротив, закивал одобрительно:
– Кириллу-Козьме помогают силы Небесные. Из верных рук весть имею: им воскрешён мёртвый инок Долмат.
За разговорами и общим шумом Юрий не уловил минуты, когда к пожарищу подошёл молодой монах, - круглая борода, детский, несколько удивлённый взор, светлый венец волос на челе, лоб изборождён глубокой серповидной морщиной.