Племянник дяде не отец. Юрий Звенигородский
Шрифт:
Маленького больного Ивана унесли мамки. Юрий слонялся по златоверхому терему в ожидании зова для последнего прощанья с отцом. Старший брат, с коим хотелось быть рядом в семейном горе, тотчас же удалился с боярами в ту самую комнату, где великий князь, уединясь, размышлял о важных делах. О Юрии позабыли. Даже дядька Борис исчез по своим особенным надобностям: быть вездесущим, всеведущим.
Чёрным ходом Юрий вышел на огород. Занимался рассвет пасмурного дня. Где всходит солнце, можно было лишь знать, но не видеть: места восхода и заката были одинаково серы. Крупный ворон да дорожке выглядел мокрой курицей. С листьев свисали капли. Княжич остановился, устремив взор вверх. Прежде, бывало, глядючи в девственную лазурь, представлял райские кущи в незримом лучшем из миров. Сейчас татунька ушёл в этот мир. Однако за серой набухшей пеленой ничего не увидеть и не представить. Юрий ощутил себя одиноким под мокрым небом, на мокрой земле, среди мокрых теремных брёвен и тынных досок. С детства усвоилась
«Судьба моя! Куда деться? Живому могилы нет!
– беззвучно шевелились уста княжича. Он вновь посмотрел на небо.
– Отец, помолись обо мне в раю!»
Невольно вспомнился рассказ дядюшки в счастливое время серпуховских гостин. Ещё в детстве, будучи с отцом в Новгороде, Владимир знавал тамошнего архиепископа Василия, весьма любимого горожанами за внимание, как к душам своих «овец», так и к житейским их благам. Владыка строил не только храмы, но и мосты, собственными руками заложил новую городскую стену, возводил в малых городах сторожевые башни со стрельницами. Он погиб, помогая псковитянам бороться с чёрной болезнью, завезённой к ним немцами. Владимиру же Андреичу архиепископ запомнился своими беседами в хоромах великокняжеского наместника на Ярославовом дворище. Самое любопытное его утверждение было то, что рай и ад существуют не где-либо в незримых местах, а на земле, как было изначально. Он доказывал это священными хартиями, где сказано, что Святой Макарий жил от рая в двадцати поприщах, Святой Ефросин сорвал там яблоко, а ангел принёс оттуда ветвь Богоматери. И Иоанн Златоуст утверждает, что рай - на Востоке, а ад - на Западе. В ответ на неверие Юрия дядюшка приводил удивительные свидетельства новгородского владыки: «Много тому видоков, детей моих, прихожан. Ушкуйник Иаков блудил на трёх лодиях по Белому морю. Две потонули, а третью прибило к светлой горе. Солнца не было, свет исходил от вершины. Оттуда слышались сладостно поющие голоса. Кто из мореплавателей на гору всходил, - исчезал, а кто возвращался, дабы поведать увиденное, падал мёртвым. Иаков же, не увидя, а лишь услыша рай, воротился вживе, осемьянился, вырастил детей и до сих пор помнит горнее сладкогласие».
Теперь Юрий мысленно повторил эту повесть, как нечто не басенное, а реальное, ибо к ней присовокупились слова Семёна Морозова, его спутника в Серпухове. Тогда Юрий пропустил их мимо ушей, а ныне задумался. Учитель Семён Фёдорович сказал: моряки из Норвегии тоже видели в Белом море светосиянный остров и оставили о том памятки. Они именуют виденное не раем, а, согласно своей вере, чистилищем.
– Юрий Дмитрич, пойдём, - нашёл княжича лёгкий на помин Морозов.
Они вошли в Набережные сени, где стоял гроб, обитый чёрным бархатом с золочёными кружевами. Потрескивали свечи. Серебрились боярские непокрытые головы. Запах ладана воспринимался не праздничным фимиамом, а запахом горя. Священники с клиром не могли начать службу, смущаясь прерывать плач великой княгини. Она на коленях, приникнув к изголовью челом, взывала к усопшему, как к живому:
– О государь-супруг мой! О, день скорби и туги, мрака и бедствия! Звезда сияющая исчезла! Где ум высокий, сердце смиренное, взор красный? Царь мой милый, где честь твоя и слава? Володетель земли Русской, ныне мёртв и ничем не владеешь! Победитель народов побеждён смертью! Все плачут, а ты недвижен! С какой войны пришёл, отчего столь устал? Жизнь моя, как же повеселюсь с тобой? Немного довелось нам порадоваться, за весельем явились и плач, и слёзы! Услышь, господин, бедные словеса и сетования мои! Не умилят ли они тебя? Не примет ли в горний путь благодетельная душа твоя мою душу горькую?
Савва, епископ Сарский, склонился над государыней:
– Подымись, дочь моя, дозволь совершить обряд.
Тем временем князь Василий Дмитрич тихо подступил к брату, обнял и прошептал:
– Гюргий, на тебе нет лица. Мужайся! Держись со мной!
Юрию полегчало. Уверенней пошёл среди ближних, провожающих государя в последний путь.
Великокняжеская площадь - море голов. Стражники стерегли проход к церкви Архангела Михаила. Здесь, скрепя сердце и замкнув слёзы, Юрий выслушал отпевание, а после пытался вникнуть в прощальное слово Даниила, епископа Смоленского:
– ...Всякое смятение мирское исправлял, яко высокопарный орёл! Раскольники и мятежники царства его погибли. Очами зрел землю, от неё же был взят, душою же и умом простирался к небу, где лепо теперь пребывать ему. Царскую багряницу и венец носил, и на голом теле - власяницу.
– Боюсь за тебя, не иди ко гробу, - удержал Юрия Василий.
Младший брат послушался. Вовремя перехватил его дядька Борис, повёл крытым переходом к златоверхому терему. Идти было тяжело.
– Ступай твёрдо. Жизнь твоя продолжается.
Юрий с затруднением вымолвил:
– Я... я потерял отца.
Верный боярин взял под руку, заглянул в лицо, значительно изрёк:
– Господин мой, князь Звенигородский и Галицкий! Ты не потерял отца. Волею усопшего Дмитрия Ивановича, вместо него отныне отец твой - наш государь Василий Дмитриевич. Сегодня Владимир Серпуховской выразил несогласие с этим новшеством. По дедине и по отчине он теперь - старший в роде. Однако бояре тянут к юному венценосцу. Донской герой даже на поминки не остался, из церкви - прямиком в Серпухов! Ах, эта ссора всуе! Годы переставляют людские установления, - то назад, то вперёд, законы, как и мы, смертны. После дяди Владимира и брата Василия ты будешь старшим в роде. Ну, что ты, мой господин? Не застывай, продолжай путь дальше...
Часть вторая. ГОСУДАРЬ-БРАТЕЦ
1
– Дорога - дрянь!
– скакал стремя в стремя с Юрием дядька Борис, коего удалось взять с собой не без спора со старшим братом.
Ох, братец Васенька! С тех пор, как Тохтамышев посол Шихмат надел на него золотой венец на крыльце собора Успенья (агарянин внутрь не вошёл), с тех торжественных пор младший брат со старшим редко говорили с глазу на глаз. Васенька ныне - великий князь, а на языке банного слуги Стефана Подхалюги - царь, Василий Первый! «Все-то ты без дядьки, как без рук!» - упрекнул Василий брата. Не иначе завидует, что шестнадцатилетний Юрий ростом, видом взрослее, нежели девятнадцатилетний государь, в служебных грамотах означенный его отцом. Юрий проглотил упрёк, лишь повторил скромную просьбу взять с собой Бориса Галицкого в дальний трудный путь. Василий посопел малое время. Он был не в духе. Даже больше сказать, - в горе! Из Коломны пришла весть, что его дядька, а потом оружничий, соратник, достопамятный Осей погиб в боевой игре. Полюбились поединщику виденные в немецких землях состязания, по чужому - турниры. Татунька не разрешал Осею заводить у нас такую новизну, Василий разрешил. И вот его коломенский наместник вместо враждебных поединков начал выходить на дружеские, выявляя воинскую сноровку. И доигрался! Жаль было и Юрию своего бывшего военного учителя. В память о нём ответил на обидные слова смирением. Зато едет теперь рядом с вислоусым Галицким, таким же мокрым и продрогшим, как он сам. Следом скачут новые любимцы государевы - Иван Фёдорович Кошка, Фёдор Иваныч Вельяминов, Иван Дмитрич Всеволож, немногими годами старше Юрия, сын и племянник двух героев донской битвы, княжеских потомков Всеволожей, наконец, родной брат Свибла Михаил Андреич Челядня. Его брату Фёдору Василий не забыл обидных слов во дни ордынского нашествия. Тот Свибл отослан из Москвы, всю его жизнь - имения, холопов - великий князь взял на себя. А этот Свиблов сродник Челядня по-прежнему в чести и славе. Ему, как и другим путникам, доверено важнейшее из важных дело: встретить во Пскове государеву невесту и доставить на Москву. Пришла пора Василию, уже не княжичу, а князю над князьями, отдать литовскому Витовту долг, исполнить клятву, данную ордынским беглецом за вовремя протянутую руку. Надо жениться на литвинке. Точнее говоря, полулитвинке, ведь её мать, первая Витовтова супруга Анна, - дочь смоленского князя Святослава. Василий, воротясь из плена, рассказывал о вынужденной клятве, взятой у него Витовтом, но ни разу не упомянул, встречался ли, говаривал ли, хоть на миг сталкивался ли, пусть издалека, с Софьей Витовтовной, ему неведомой ни нравом, ни обличьем. Юрий заподозрил: ведомой! Ибо Василий провожал его, как своего доверенного, и - ни слова о невесте! Лишь о взаимных выгодах: Витовт упорно борется с Ягайлой за Литву, ему нужна Москва-союзница, Василий же не очень-то надеется на дружбу с польским королём, а коли так, то крепкая Витовтова поддержка будет кстати. Хотелось расспросить о Софьиных достоинствах всеведущего Галицкого, да Борис признался: орех сей даже ему не по зубам. Лишь одно знает: невеста старше жениха.
Вот князь и дядька, как шальные, скачут в непогодь и днём и ночью, тысячесаженными вёрстами меряют неближний путь. Поспеть бы! А мосты поломаны, гати погнили, из дороги прут жгутами каменными некорчуемые корни, - не споткнуться бы коню!
– Дорога дрянь!
– тоскливо повторяет Галицкий.
– Кажется, как будто едем не прямицами, а околицами. Так до морковкина заговенья не дождутся нас во Пскове.
Юрий рассердился:
– Не каркай!
Наконец расступился нескончаемый разбойный лес. Охрана, что впереди, остановилась, задняя нагнала Юрия с боярами. Неожиданно открывшийся их взорам тын над валом вечером казался и черней, и выше. Крепость, да и только!