По Северо-Западу России. Том I. По северу России
Шрифт:
Завод расположен очень красиво, на скалах; но растительности на них, кроме мха, нет никакой. Урская губа, в одном из разветвлений которой завод находится, самая спокойная и защищенная от всех ветров бухта западного Мурмана; она врезается в материк верст на пятнадцать и в глубине её, невидная от завода, находятся колония Ура, одна из самых больших: в ней жителей — около двухсот человек, имеющих пятнадцать промысловых ел, до восьмидесяти голов скота, одну лошадь (как видно, лошадь остается на всем Мурмане большой редкостью), шестьдесят овец и свыше трехсот оленей.
Здесь, следовательно, как и раньше, можно было убедиться воочию, что Мурман далеко не вполне лишен возможности скотоводства, как многие упорно и уверенно сообщали; правда, здесь кормят скот не одним только сеном, а со значительной примесью оленьего мха — ягелей. Почти все колонисты Уры — финляндцы; в их пользовании река Ура с её семгой; зимой тут ловится пушной зверь; довольно добычлив акулий промысел в самой губе. «Рыбка — Божье дарованье», — говорит помор, при чем тут следует разуметь и кита, и акулу. Акулий промысел находится у поморов в младенчестве; это, так сказать, Золушка всех наших мурманских промыслов, что очень жаль и очень странно. У норвежцев
Так как есть причины полагать, что количество акул, на которых никогда не производилось правильно организованной охоты, уменьшилось, и так как ворвань, добываемая из их жира, имеет на рынке постоянную, установившуюся цену, то развитие этого промысла было бы и желательно, и необходимо. По сообщениям местных жителей, большие акулы держатся обыкновенно верст на двести от берега огромными стадами; подвижные полчища их должны представлять нечто совершенно противоположное лежащим вдоль палтусовой банки распластанными палтусам и камбалам. Акул ловят у нас, так сказать, случайно, и правильного промысла на них не организовано; они попадаются на большие железные крюки, наживленные жареным тюленьим салом и прикрепленные к цепям полуторасаженной длины. Хватившая крюк акула обопрется, нейдет и сдерживается несколькими рабочими; живуча она настолько, что разрезанные куски шевелятся. Оставаясь верными преданиям, наши промышленники берут от акулы только «максу» — печень, иногда кожу, всю же остальную довольно ценную тушу бросают в море, совершенно на том же основании, на котором у нас летят обратно в море и десятки тысяч пудов внутренностей трески. Расспросы о том, насколько пригодны туши акул для переработки их в гуано, хуже они или лучше китовых, — не вызвали никаких положительных ответов; но нет никакой основательной причины предполагать, чтобы разница была очень большая. Чрезвычайно благоприятно для ловли акул то обстоятельство, что они обладают сильно развитым обонянием, и что жареный тюлений жир привлекает их с очень далеких расстояний. Полярная акула, Selache maximum, достигает, как сказано, трех сажен длины, и местные жители сообщали, что когда к закинутому ярусу подходить стадо этих чудовищ, то даже самым смелым поморам приходится удалиться от них подобру-поздорову, предоставляя им путать ярус сколько угодно и пользоваться насевшей на крючки треской.
К китобойному заводу вела небольшая арка, обвитая мхом, по которому выделялись яркой желтизной своей желтоголовки, купавки, эта желтая роза наших северных пажитей; почему заходить на Север так далеко желтоголовик и совершенно не видно нашего плебейского одуванчика и лютика, — сказать трудно. Небольшой домик управляющего стоит на довольно возвышенном перешейке, между малым и средним рукавами, соединяющими Урскую губу с океаном, и вид от него, как на губу, обставленную скалами, так и на открытую воду океана, очень хорош. Ожидание увидеть полуночное солнце и на этот раз, исполниться не могло, так как легкие облака затягивали небо; полуночный свет одевал скалы своими как бы бесцветными, безжизненными тенями. Дневным светом назвать его нельзя; но это ни в каком случае не полусвет наших петербургских летних ночей, а что-то такое странное, среднее, хочется сказать — бесполое, если только такое выражение может быть допущено. Силу этого света можно, конечно, определить, — на то есть всякие приборы, — но едва ли можно с такой же точностью определить влияние, им производимое. Этот непогасающий к ночи свет обуславливает невероятно быстрое развитие местной растительности; в течение 6 недель здешняя трава зеленеет, цветет и дает семя; это — жизнь без отдыха, жизнь запоем, и на человека нервного это полное отсутствие ночи может действовать успокоительно.
На заводе, как сказано, смотреть было нечего. Заговорив с поморами, находившимися на берегу, путешественники сообщили им, между прочим, что недавно видели их жен, оставшихся в Кеми. Вероятно, они были рады услышать такую неожиданную весточку; но особенной откровенностью чувств поморы не отличаются: они сосредоточены, опасливы. На вопрос, им сделанный, о том: какой это сарай или домишко поставлен у самой воды, один помор ответил: «тут уголь живет»; оказалось, что это — угольный сарай. У поморов «шкуна живет», «волны в море живут», медведь на зиму в снег зарывается «голодом жить» — обычные выражения. При расспросах о летних заработках за описываемое время, когда зашла речь о большой буре 30-го мая, поморы с невозмутимым
На «Забияку» путешественники возвратились около полуночи. Ни одной звезды не поблескивало по светлому небу, и, слегка темневшие по обеим сторонам бухты, фактория и становище опускали свои длинные отражения в тихо колебавшуюся воду и казались рослее, богаче, люднее, чем на самом деле. Поверх становища на скале вырисовывалась небольшая деревянная церковь, построенная Кольским городским головой. С мостика судна можно было видеть, что в глубине матерой земли бухта разветвляется, скалы становятся ниже, как бы миловиднее; говорили, что там есть луга, и лес растет.
Утром следующего дня, 22-го июня, решено было выйти на китобойном пароходе «Елена», чтобы спуститься где-либо на самое побережье и осмотреть какое-либо людское поморское жилье. Пока пароход разводил пары, в самой бухте, ближе к южному берегу, производились опыты взрыва двух учебных мины; распространение сферы действия их в воде сказалось очень наглядно по множеству всплывшей на поверхность воды оглушенной рыбы.
Небольшой пароход «Елена» резво выбежал в сторону к океану, по синим волнам, в полном смысле этого слова, так как день был удивительно светел и океан играл самыми роскошными красками. Держали к северо-востоку и сделали первую остановку там, где заметен был в расселине скалы лопарский чум. Съехав на берег, путешественники пошли скалистым берегом и поднялись на скалу. Путь этот был совершенно адский, так как тут, конечно, не было никакого пути и предстояло двигаться вдоль поэтической мостовой, сложившейся самопроизвольно из всяких катышей и голяков. С удивительной равномерностью чередовались по этому пути полосы снега и местной флоры.
Снег был, видимо, на убыли, потому что из-под довольно громоздких пластов его, журча, сбегала вода; растительность вся, какая была, мелка и небогата количеством видов; эти белые ягеля, эти вороницы с розовыми цветочками, главные, заглушающие всех остальных собратий, представители северной флоры, эти приземистые кустики можжевельника и березки-лилипута, — все это блестело на ярком солнце полной жизнью, жизнью целых двадцати четырех часов в сутки. На котловинах, обращенных к югу и защищенных вполне от дыхания Севера, будто в парниках, густели травы, точно толкая одна другую, так их было много. Желтоголовиков виднелось больше других, белели нежные цветочки морошки; кустилась брусника; попадалось нечто вроде молочая, и блеснул в одном месте своим ярко-розовым цветком небольшой «шипишник» (шиповник), Rosa canina, мелкая, очень мелкая, но тем более яркая и заметная. Виднелись повсюду кучками желтые звездочки небольшого растения, вероятно, того же вида, что и «молодило», Sedum acre, любящего скалы и пески. Попадалась и брусника; говорят, что встречаются места, усыпанные ей, и тогда они издали резко краснеют, отсюда слово «брусняветь» — краснеть, «девица бруснявеет»; места, обильно покрытые цветами или ягодой, называют здесь «грусна». Не так уж гол и мертв оказался Мурман, как его описывают, — думалось проходившим подле цветов; впрочем, надо заметить, что экземпляр «шипишника», попавшийся на самом, так сказать, краю Севера, если не исключение, то все-таки явление довольно редкое; это был, вероятно, какой-нибудь искатель приключений, нечто в роде Христофора Колумба или Ермака растительного царства.
Подняться на Мурман на 500 — 600 футов по скалам вовсе нелегко. За вершинами их в бесконечную даль матерой земли пейзаж, по заверениям местных жителей, однообразен до невероятия. Это — бесконечные тундры, болота, низкорослый лес, совершенное отсутствие людского жилья и дорог, если не считать одиноких, разбросанных на значительных расстояниях охотничьих сторожек и тропинок — «путиков», проложенных охотниками. Вот и все, что одевает гранитные основания подпочвы. Удивительная страна — Север! Как поражаетесь вы полуночным солнцем, как не сразу увидите играющего пред вами в море кита, так точно не заметите вы того, что называет местный охотник тропочкой, «путиком». Вам говорит охотник, что вы стоите на «путике», что вон он там, дальше, тянется; но вы решительно ничего не замечаете, кроме бесконечной крупной сыпи каменьев да торчащих между ними кустиков и стволиков растительных лилипутов, покрытых мелким буреломом, от которого в глазах пестрит, — так она, эта окрестность, сера, бесконечна, безотрадна.
А между тем в этих сумрачных пажитях глубокого Севера есть много жизни, своеобразной жизни. По бесконечным озерам и моховым болотам на короткие сроки прилетают бекас, дупель, утка и всякие «шнепы» в количествах невероятных; там, где, в силу особенно счастливых условий, защищенный от севера, разросся лесок, никем не меренный, мало кем пройденный, там то и дело шарахается в сторону от вас куропатка, рябчик; толкуют, что был такой год, 1860-й, когда тетерева сидели в Архангельске, в самой столице Севера, по крышам. По озерам, роняя в тихую заводь залива свои острые отражения, виднеются целыми стадами журавли, те самые, что тянутся, покрикивая, в марте месяце, над южной Россией, сюда, к северу. По песчаным отмелям «жируют» гуси, и жестоко бьются друг с другом турухтаны в своем роскошном весеннем оперении, которое они очень скоро, как только пройдет охота драться и любить, потеряют. Говорят, что лебедь, самку которого убил охотник, ежегодно прилетает все на то же озеро и остается всегда одиноким; об этом рассказывает Брэм; но совершенно самостоятельно, и, наверно, не читав Брэма, рассказывают и местные охотники. Особенно много чириканья и посвистов в северных странах не раздается. Есть одна гагара, которую называют здесь «ревухой»; «пугачом» называют тут особый вид крупного филина, Strix bubo, голос которого, раздающийся только ночью, составляет отличный припев к неприветливым очеркам глубоко безотрадного гранитного пейзажа. Характерно то, что у поморов птицы «говорят», а не поют, свистят или чирикают.