Поцелуй победителя
Шрифт:
— О боги, — выдохнула она и сунула пораненный палец в рот.
Сарсин рассмеялась:
— Я вижу, ты ударилась в религию!
Кестрель вздрогнула. Она успела забыть о присутствии Сарсин и теперь нахмурилась, не понимая, почему произнесла эти слова. Они вырвались будто по привычке. Только это была чужая манера, она прицепилась к ней, заставляя взывать к богам, в которых Кестрель не верила. Она спешно убрала клинок в ножны и с громким стуком положила на стол.
— Зачем ты дала мне все это?
Ключи Кестрель еще могла понять. В конце концов, она здесь не пленница, а гостья. А может, кто-то поважнее, если Кестрель правильно угадала смысл подарка. Гостям не дают ключи от всех дверей. Но кинжал…
— Я же теперь могу тебя убить, — добавила она. — Прямо сейчас.
— Не знаю, не знаю… — С лица Сарсин не сходила усмешка. — Боюсь, драться тебе пока рановато.
— Не в этом суть. — Кестрель почти расстроилась, понимая, что значит сочетание ключей и кинжала. Каждый из этих подарков по-своему выражал абсолютное доверие.
— Предполагалось, — осторожно начала Сарсин, — что так ты не будешь чувствовать себя беззащитной.
Кестрель открыла было рот, потом закрыла, лишь теперь осознав, что именно так и чувствовала себя до этого момента. Один только вид кинжала сразу придал ей уверенности.
— Мы… — начала Сарсин.
Кестрель резко посмотрела на нее.
— Я, — поправилась та, — не боюсь, что ты причинишь вред кому-нибудь. — Уже из этих слов было понятно, чего на самом деле опасалась Сарсин — а может, боится и до сих пор.
— Понятно. — Губы Кестрель сжались. — Покончить с собой я могу и без кинжала. Но я не стану этого делать. Это проявление трусости.
— Никто не обвиняет тебя.
Кестрель снова взяла спрятанный в ножны кинжал, положила его к себе на колени и сжала обеими руками. Этот клинок не мог принадлежать никому, кроме нее. Кестрель было бы больно с ним расстаться. Сарсин, судя по взгляду, понимала ее чувства. Кестрель разжала пальцы. Кинжал принадлежал ей, в этом не было ничего плохого. А то, что ей доверили оружие, тоже казалось правильным.
Сарсин отпила молока.
— Этот кинжал — как платья? — спросила Кестрель.
— Не совсем понимаю, о чем ты.
— Он явно сделан специально для меня. Значит, у тебя сохранилось много моих прежних вещей? Платья, кинжал, может, что-то еще?
Сарсин помедлила. Казалось, она хотела ответить, но сомневалась. Наконец она произнесла:
— Фортепиано.
Перед глазами Кестрель встал инструмент: черный, блестящий, он занимал такое огромное место в ее сердце, что оно тут же забилось быстрее.
— Где? — выдавила она.
— Внизу, в приемной.
В памяти ожили обрывки мелодий, бег пальцев по клавишам, звенящие ноты.
— Мне нужно туда. Сейчас же.
— Если честно, я не уверена, что ты сможешь спуститься по лестнице.
— Но…
— Можно, конечно, тебя отнести, но меня не проси.
— А…
— Ты не такая уж и легкая.
Кестрель смолкла.
— Мне попросить кого-нибудь еще?
Она понимала, кого имеет в виду Сарсин.
— Нет.
— Тогда давай завтракать.
Кестрель не стала спорить и принялась за еду.
Иногда, когда Кестрель осторожно ступала по туманным участкам своего сознания, память начинала поскрипывать и покачиваться под ногами, как шаткий мостик. Тогда приходилось отступать к более отчетливым воспоминаниям: тюрьма. Там Кестрель научилась ценить жесткий земляной пол под головой. Сухой, прохладный, пахнущий темнотой, он стал предвестником сна. Кестрель жадно глотала вечернюю дозу наркотика и погружалась в сонное оцепенение. А затем ее переполняла любовь и благодарность. К тюремщице, которая вела в камеру. К последнему мгновению перед погружением в сон, ведь еще немного — и не придется думать о том, как она подчинилась и сдалась. Другой жизни не было. У нее больше ничего не осталось. Только сон. Он подминал Кестрель под себя, сдавливал легкие. Призрачные пальцы наркотического опьянения тянулись к губам и придавали им форму улыбки.
Теперь никто не сидел по ночам у ее постели — ни Сарсин, ни спаситель. Кестрель и сама знала, что это излишне: она ведь не ребенок. Ее не пугали ни кошмары, ни даже то, что она забывала их сразу после пробуждения — вот как сейчас.
Дрожащими руками Кестрель дотянулась до тусклой лампы на прикроватном столике, взяла ее и ключи. Накинула халат, прошла через свои покои к лоджии и оказалась в саду на крыше. Под босыми ступнями хрустели гладкие овальные камешки. Кестрель окутала бархатная теплая тьма. Значит, мороз по коже вовсе не от холода. Но это неправильно — не знать, откуда взялось странное волнение. Стало бы ее сердце биться так же часто, будь она прежней?
Кестрель перебрала несколько ключей, прежде чем нашла тот, который подходил к двери в конце сада. За ней был еще один сад, зеркально отражавший тот, в котором она находилась. Кестрель попыталась бесшумно пройти по гальке, но ничего не вышло. Ей вдруг пришло в голову, что камешки здесь нужны как раз для того, чтобы слышать шаги. Эти мысли отвлекли Кестрель от забытого кошмара, который словно расколол ее пополам. Кестрель была одновременно и собой, и своей тенью, следовавшей по пятам, как призрак. Она уже делала так. Открывала эту дверь, проходила через сады.
У него на лоджии было темно. Кестрель все равно шагнула внутрь. Прошла между цветов в горшках, лампой освещая себе путь, и отыскала дверь в покои. Теперь ее шаги, приглушенные мягким ковром, стали бесшумными. В комнатах стояла тишина. Интерьер был подчеркнуто мужским и подходил ему, хотя Кестрель подумала, что сам он такую мебель не выбрал бы. По крайней мере, ей так казалось. Но она едва знала своего спасителя.
Кестрель опустила лампу. Она не могла сказать, зачем пришла. Может, хотела напугать его, резко разбудить. Чтобы он почувствовал то же, что испытала она, проснувшись несколько минут назад. Кестрель представила, как крикнет ему в ухо. А может, стоит разбудить его иначе? Она увидела себя словно со стороны. Как на картине со сказочным сюжетом, где девушка в плену у существа, которое показывает свое истинное лицо лишь ночью. Девушка приподнимает лампу, подкрадывается к кровати. Капля масла падает на его обнаженное плечо, и чудовище просыпается.