Поцелуй победителя

Руткоски Мари

— Девушка, о которой я рассказала, спасла мне жизнь. — Сарсин тремя пальцами коснулась тыльной стороны ее руки.

Кестрель вспомнила, что означает этот жест. Знание возникло из ниоткуда, открылось внутри, как шкатулка. Таким образом гэррани выражали благодарность или извинялись, а иногда и то и другое. Кестрель поправила платье, которое было слишком ей велико. В голове крутился вихрь мыслей. Веки тяжелели и опускались. Она попыталась представить прежнюю себя. Враг. Пленница. Друг? Дочь. Шпионка. Снова пленница.

— И кто же я теперь?

Сарсин сжала ее руки в своих.

— Теперь сама решай, кем

хочешь быть.

Пока что Кестрель хотела только спать. Она сделала шаг, кажется, к дивану, но темнота накрыла ее раньше, чем она успела понять. Кестрель не сопротивлялась и быстро погрузилась в сон. Подушка. Одеяло, укрывшее плечи. Платье, которое принадлежало ей.

Кто-то перенес ее обратно на кровать. Не Сарсин. Было темно, только лампа тускло мерцала на столике. В кресле никого не было. Кестрель лежала на боку, поджав ноги. Раны на спине немного затянулись, но все еще ныли. Особенно глубокие рубцы продолжали гореть. В тундре, пока в ее крови оставались наркотики, Кестрель не замечала боли. Потом их действие закончилось, но за тошнотой и ломкой она не обратила внимания на раны.

Теперь боль вгрызалась в спину, пронзая до самого сердца. Кестрель уставилась на кресло с жемчужной обивкой. Наверное, после того как она проснулась прошлой ночью и увидела его, спаситель решил держаться от нее подальше. Вид пустого кресла заставил ее почувствовать себя брошенной.

Пожалуй, не оставалось ничего другого, кроме как разозлиться на путаницу в собственной голове. Как можно сначала ударить своего спасителя, а потом грустить о том, что его нет рядом? Вероятно, все дело в том, что она — не один человек, а сразу два. Прежняя Кестрель и нынешняя, словно две половины сломанной кости, терлись друг о друга и никак не могли срастись.

Кестрель перевернулась на другой бок, лицом к стене, и впервые попробовала ощупать раны на спине. Искореженная плоть. Запекшаяся кровь, напоминающая чешую. Вздрогнув от отвращения, Кестрель убрала руку и прижала ее к груди. «Лучше спи дальше», — сказала она себе.

Кестрель уже научилась обходиться без привычной ночной дозы. Почти. При мысли о наркотике ее по-прежнему охватывала мучительная жажда. Если бы сейчас ей протянули чашку воды со знакомым металлическим привкусом, она бы выпила ее до дна.

На следующий день (по крайней мере, Кестрель так думала, но она вполне могла проспать и больше суток) Сарсин помогла ей дойти до столовой. На столе стояли чай и молоко, лежали плоды дерева илеа, хлеб, связка железных ключей и предмет странной формы, завернутый в ткань. Сверток лежал возле ее тарелки.

— Это тебе, — сообщила Сарсин.

— Нинаррит? — Странное слово само возникло в голове. Кестрель вспомнила, что оно происходило из древнегэрранского, который настолько отличался от современного, что считался отдельным языком. На нем уже никто не говорил, но некоторые слова сохранились. До войны гэррани дарили друг другу подарки на Нинаррит. Так назывался праздник.

— Нет еще. — Сарсин удивленно уставилась на Кестрель.

— Что такое?

— Мне странно, что ты помнишь такие вещи.

— Ну, что-то я все-таки помню.

— Да, но мы сами не отмечали Нинаррит уже одиннадцать лет.

— Что означает название праздника?

— Это сочетание двух слов — «сотня» и «свечи». Последний день пребывания богов на земле. Мы отмечаем его в надежде на их возвращение.

Кестрель мысленно потянула за это слово, как за ниточку, и клубок воспоминания постепенно распутался.

— Моя няня была гэррани. Мы с ней отмечали Нинаррит втайне. — Кестрель попыталась представить, что могло случиться, если бы они попались. Сердце сжал страх. Но теперь уже некому было поймать ее и наказать. — Я любила ее. — Вот только имени она не помнила. Страх сменился чувством потери. Кестрель выдавила слабую улыбку.

— Чай остынет.

Сарсин завозилась с чайником. Кестрель была благодарна ей за то, что та отвернулась и дала ей время справиться с чувствами.

— Я бы с удовольствием отметила Нинаррит с тобой, — сказала Кестрель.

— Если доживем, — мрачно отозвалась Сарсин, но покачала головой, когда поймала озадаченный взгляд Кестрель. — Ну же, бери.

Ключи оказались тяжелыми.

— Это от дома, — объяснила Сарсин. — От всех дверей.

Кестрель взвесила связку на ладони и отложила ключи. Снова что-то знакомое.

— А это что? — Кестрель провела пальцем по странному свертку.

Сарсин приподняла брови. Ее взгляд казался насмешливым, но будто относился не столько к Кестрель, сколько к чему-то, что знала только Сарсин. Этот изгиб черных бровей — сдержанное проявление иронии… Кестрель снова узнавала в лице девушки его черты. Когда-то он тоже смотрел на нее именно так. Почему же с Сарсин ей было легко, а с ним — нет? И как это объяснить: Кестрель нравится общество Сарсин вопреки этому сходству или как раз из-за него?

— Разверни, и узнаешь, — ответила ее собеседница.

В свертке оказался кинжал. Клинок был убран в ножны, к которым крепился тонкий поясок из прочной, но гибкой кожи. Оружие без изысков, сделанное с упором на удобство и долговечность. Отверстия под язычок пряжки уже были проколоты: тот, кто изготовил пояс, явно знал мерки будущей владелицы. Ножны тоже оказались простые и прочные, без излишеств. Только металлический наконечник показался Кестрель необычно заостренным (Кестрель поняла, что в кинжалах она разбиралась). Наконечник не мог поранить того, кто носит ножны на бедре. Но если покрепче сжать в руке, то им вполне можно проткнуть противника насквозь.

Одно украшение на ножнах все же было. У самой горловины неведомый мастер поместил символ: две окружности, вписанные одна в другую, выведенные разными по рисунку линиями. Символ повторялся на эфесе, украшая навершие рукояти, которая оказалась довольно тяжелой. Если знать, куда ударить, ею вполне можно было раскроить череп. Кестрель сжала рукоять: она прекрасно лежала в руке, а изогнутая полумесяцем гарда отлично защищала пальцы.

Кестрель вынула кинжал из ножен, и тот засверкал в свете утреннего солнца. Он выглядел очень по-валориански. Если забыть о вытянутом наконечнике и непонятном символе, здесь во всем читался валорианский стиль: начиная с изогнутой гарды и обоюдоострой заточки и заканчивая скошенным лезвием. Сталь имела слабый синеватый оттенок — верный признак качества. Впрочем, Кестрель и так поняла, что кинжал хорош. Он был легкий, удобный, с идеальным равновесием. Мастерски выкованный. Кестрель дотронулась до лезвия подушечкой большого пальца. На коже выступила кровь.