Почти последняя любовь
Шрифт:
– Ты обязательно будешь жить.
Его оттащили умирать рядом с танком, а на следующих носилках уже ждали своей очереди другие: слепые, почти безногие, уже мертвые. Всюду тянулся сладкий запах горелого мяса. И дикий кот облизывался за расстрелянным ясенем…
…Пить… На тумбочке стоял стакан с мутной дождевой водой. Этому дождю уже было месяца три. Он пил его глазами. Пил и вспоминал пиво на Бессарабке из автомата. Стакан – 10 копеек. Они разбавляли его водой со стружкой стирального мыла. К 9 утра к магазину выстраивалась длиннющая очередь. За самым вкусным пивом в городе.
Опять он оказался дома… Бесшумные тапочки жены и зеленое домашнее платье в белые восточные огурцы.
Скоро его позовут ужинать. Побыстрее бы. Пить хочется невыносимо.
А потом он собрался умирать… Но как только решил больше не дышать – зашли хирурги…Ноябрь 1980 года. Киев
На Киев неожиданно напал снег. Как разбойник. Глубокой осенью началась зима. В городе не осталось других цветов – только белый, как цвет его многочисленных халатов в шкафу. Твердых от крахмала. Насквозь пропитанных горькими лекарствами. До самых швов.
Снег удобно устроился на крючковатой акации, низкорослых абрикосах и аккуратной липе. И продолжал неслышно падать. Белой рисовой крупой.
– Мама! Мама, смотри, Новый год!
– Нет, сыночка, это просто зима. Новый год наступит, когда приедет папа.
Они втроем стояли возле окна. Только проснувшиеся, с вмятинами от подушки, в тапочках с резинками. Дышали на стекла, обсуждали, можно ли почистить горку, и просили принести санки из подвала. А потом сын обнял Таню за волосы двумя пухлыми ручками и прошептал: «Мама, а можно я в садик не пойду? Можно, я буду командиром, как папа?
На градуснике застыло минус пять. Выглянуло солнце в узкую щель между серыми тучами. Дворник чистил снег. Большой алюминиевой лопатой. Добираясь до асфальта, создавал унизительные звуки. На рябине цепко держались куски льда. Это был вчерашний замерзший дождь.
Зима была такой чистенькой, что захотелось из дому еще раз протереть башмаки. Чтоб ее не запачкать. Пятилетняя Марина, взрослая и важная, держала за воротник брата. Тот все время порывался окунуться в сугроб. Она за него отвечала. Ее так просил папа, перед отъездом. Поэтому держала крепко, двумя руками. Из подъезда наконец-то выбежала мама. В красивой беличьей шубке и сапогах, привезенных папой из– за границы. У нее была такая же шапка и длинные светлые волосы, с локонами на концах. Марина знала, что маме завидуют злые тетки-воспитательницы. Шепчутся, называя «дамочкой». А что завидовать? Когда мама смеется, у нее становятся мокрыми глаза. И, кажется, что она не смеется, а плачет. А еще этот Ванька с утра закатил истерику, требуя надеть летние сандалии и буденовку. И в доме теперь все вверх дном. Все судорожно искали эту шапку…
Мама везла Ваньку на санках, а Марина шла рядом, одной рукой тоже держась за веревку. А потом, что-то вспомнив, потянула кончик шубы вниз и попросила.
– Мама, а ты сошьешь мне свадебное платье, вместо того платья-снежинки?
Мама опять улыбнулась влажными глазами.
– Сошью…
Они остановились возле замерзшего барбариса. Таня сглотнула набежавшие слезы. Отвернувшись от детей, сорвала холодную ягоду и быстро бросила в рот. Зубы заскользили как об камень. Барбарис был в ледяной сумке, и, чтобы до него добраться, пришлось съесть тонну льда. А потом незаметно наклонилась и сунула себе в рот еще и полную горсть снега…
Ноябрь 1980 года. Кабул
Георгий стоял на коленях в каменном окопе уже третьи сутки. Выпрямить ноги – означало умереть.
Каждый думал о своем. Кто-то плакал. Кто-то молился. Всем до изнеможения хотелось жить. До ломоты в затылке. До умоляющего крика. Он забыл, когда видел хлеб. Зато точно знал, как он пахнет. В фляге осталось глотка два.
Он уже не был уверен, вспомнят ли ноги, как ходить. И сможет ли его тело жить, как раньше. Он поднял голову и посмотрел на чужое небо. Серое. Подлое. Афганское. Голодные птицы кружили зигзагами. У многих были сломанные и потом кое-как сросшиеся крылья. Они с пустыми глазами выискивали дичь. А горы смеялись. Жадные и скупые. Птицы в такие моменты их ненавидели.
Георгий вспомнил, с каким трудом и с какой скоростью они рыли этот ров. Спина к спине. Натыкались локтями друг на друга. На коленях у всех были протерты дыры. Оттуда выглядывала синяя кожа. 51-й час…
Их страх выползал наружу, оставляя скользкий след, как от улитки. Страх лез в флягу, не откручивая крышку. Он поселился в зрачках, в грудной клетке, ползал по сонной артерии и выпадал из желудка рвотой.
Они тогда выжили чудом. Ее молитвами. Молитвами таких же, как она. На календаре было 23 ноября – День святого Георгия…
Таня проснулась ночью. В мокрой рубашке. Ей показалось, что звонит телефон. Она села и стала слушать его молчание…
Хоть сегодня было веселее. Выходной день. В три часа все вместе смотрели «В гостях у сказки»: «Три орешка для Золушки». Марина была так внимательна, что из открытого рта скапывала слюнка. Ванька ерзал и играл самолетиком. Потом гуляли в парке. И было весело. А потом позвонили эти участливые подружки с расспросами: «Ну что, есть письма?» А писем не было уже четыре месяца. И со всей дури упала боль. Со звонкой оплеухой. И захотелось голышом в снег. Заморозить мысли, сердце, бесконечную тревогу…
– Мама, катай.
Ванька сидел на санках в валенках и шапке-ушанке. Красные щеки вылезли из-под шарфа. У него были папины глаза и папин голос. Командный. Она побежала, стараясь трясти головой. Чтобы в ней ничего– ничего не осталось.
– Ура, мама лошадка! – пищал он из-под одеяла.
Со стороны запада заходили сумерки. Еще полчаса, и станет темно. Посеребрят фонари дорогу и зажгутся чужие окна. Окна, где все дома… И нужно возвращаться в бесконечный угловатый вечер. И пережидать ночь. И отмечать в календаре еще один прожитый день. Без него. 319-й.
– Мама, я хочу есть. Хлеб с маслом и оладьи.
– Сына, давай еще немножко покатаемся…
– Давай…
Только не сразу домой. Там везде он. Его медицинские энциклопедии, учебники по английскому. Агата Кристи, все 110 томов на языке автора. Его рубашки, халаты, костюмы. Его запах на спортивном свитере. Она нюхала его очень бережно, боясь, что завтра он, в конце концов, выветрится. И что же тогда делать? Чем дышать?
Таня часто перебирала его виниловые пластинки. Слушать не могла, только гладила с двух сторон. Фотоальбомы в чемоданах стояли на антресолях. Переложенные страницы калькой, где в уголках с прорезями – застывшие и такие дорогие кусочки их жизни. Кусочки их любви… Пару раз она встала на табурет, но руки не поднимались вверх. Она тогда долго плакала. И где ни тронь рукой: висок или лобная доля – везде он. Играющий в волейбол и выпрыгивающий из воды по пояс. Идет принимать зачеты в медучилище. Защитил кандидатскую. Сообщил, что скоро уезжает в Афган…