Подгоряне
Шрифт:
соха, и мотыга, и многое другое, что составляло суть бытия земледельца.
Исчезнет и его искусство. Ведь вроде бы простое, немудреное дело - прополка,
но и она требует сноровки, равно как и владение серпом на пшеничном, ржаном
ли поле. Умелая рука одним неуловимым движением пройдется мотыгой так, что
срежет, как бритвой, сорняк возле самого стебля кукурузы, не повредив его
нисколько. А неумелая заодно с вредным растением смахнет и злаковое. Если не
смахнет, так повредит, и растение не пойдет в рост, а будет чахнуть,
хиреть - какой уж от него урожай! Чего доброго, неумелый пропольщик может
еще тяпнуть мотыгой и по своим пальцам - такое тоже бывает, и не так уж
редко!
Впрочем, молодым теперь нечего бояться мотыги. Никто из них не держит
ее в руках, оставив этот древний инструмент для стариков и старух, которые
еще помахивают им на своих огородишках. В совхозе-заводе женщины и девушки
идут на иной труд, прежде считавшийся мужским: подрезают виноградники,
делают прививки лозы на совхозных питомниках, причем наловчились так, что
прививают и прямо в стебель, и в очко, то есть в глазок. Делают свое дело по
научным нормативам, как на фабрике, будто и вправду находятся в городе, на
заводе. Нет только конвейера, не видно и потока рабочих, сменяющих друг
друга: одни идут на завод, другие уходят с завода, текут, как встречные
реки. А тут с вершины холма хорошо еще, если увидишь два-три трактора с
опрыскивателями или культиваторами да небольшую стайку женщин и девчат на
питомниках. Машины, узкая специализация, агропромышленная интеграция оголили
поля от людей.
Пустынным казалось и само село. Чтобы убедиться, не вымерло ли оно
вовсе, я выходил каждое воскресенье или в какой-то иной праздничный день на
совхозный стадион. Только тут успокаивался: на футбол, на другие состязания,
на азартную игру, когда победитель получает в качестве вознаграждения целого
барана, приходило все село. Стало быть, моя Кукоара жила, трудилась,
веселилась. Исчезли игры в лапту, в чушки, в городки, в чижика и другие
простейшие крестьянские состязания. На смену им пришли футбол, волейбол.
Пришла вольная борьба, сулившая победителю барана.
Безлюдье на полях и на сельских улицах поначалу пугало, удручало меня,
а стадион, словно мудрый лекарь, хорошо врачевал мои душевные раны.
Под тяжестью постоянных забот о бригадных виноградниках отец то и дело
запрокидывал голову и с тревогою всматривался в небеса. Изучал тучи,
стараясь загодя распознать, какая из них несет лишь дождь, а какая - с
градом. Если туча кромешно черна, а над нею клубится что-то зловеще-белое,
напоминающее снежные вершины гор, то так и знай: через минуту-другую на
землю низвергнется град, в шуме дождя выделится дробный частый стук, будто
сами боги рассердились на грешную землю и обстреливают ее из сотен
пулеметов.
Со временем отец научился безошибочно определять, какая из
надвигающихся туч беременна градом. Если видел такую, то не покидал
виноградника, словно мот отвратить как-то от него беду, заслонить своим
телом. Оставался на плантации и в воскресенье, не торопился на стадион,
чтобы выяснить, какая из футбольных команд выиграла матч и кто победил в
вольной борьбе, кому достанется в качестве приза баран - последнее отца
интересовало больше всего. В погожие дни его никто не удержал бы ни в поле,
ни дома: бежал на стадион, как легкомысленный юноша. При этом торопил и
меня, чтоб не опоздать и по возможности занять лучшие места. Трибун не было,
и опоздавший мог оказаться далеко от арены, где шло сражение. Ему,
опоздавшему, оставалось только созерцать спины впереди стоящих, вставать на
цыпочки, вертеть головой, отыскивая просвет в живой этой стене.
Призовой баран почти всегда доставался Илие Унгуряну. И немудрено: кто
же мог сокрушить такого верзилу? Ведь он, сердешный, не может подобрать по
росту ни одежды, ни обуви даже в магазине, который и открыт-то для таких вот
добрых мо-лодцев в Кишиневе и наречен соответственно: "Богатырь". Когда,
готовясь к схватке, Илие Унгуряну раздевался и выходил на круг, нельзя было
оторвать глаз от него: на груди, на спине, на плечах и руках мускулы могуче
шевелились и играли, как тугие узлы на корабельных канатах. Женщины, чтобы
скрыть зависть, давали волю злым своим языкам - кричали Мариуце, жене Илие:
– Эй, Мариуца!" И ты не боишься жить с этим медведем?! Он, милая,
придавит! Ха-ха-ха! Убегай от него, покуда не задушил!
– Не задушит! Он у меня ласковый! - отвечала Мариуца, смеясь, не
забывая придерживать своих дочек за флотские воротнички, чтоб не убежали на
площадку и не помешали отцу в его борьбе. Если б сама она и захотела, то
сверкающие счастьем глаза ее не позволили б скрыть того, с каким
удовольствием глядела она сейчас на своего красавца мужа, этого будто
вылитого из бронзы атлета.
Илие выходил на арену первым и, поигрывая могучей мускулатурой, как бы
говорил: "Ну, кто тут самый храбрый?- Выходи на ковер. Жду!" Но охотников
было -негусто. Парни толпились, подталкивали друг друга, подзадоривали: "А