Поединок крысы с мечтой
Шрифт:
Дело в том, что лишь в наших произведениях любая победа добра над злом не дается в руки просто. Чтобы достичь успеха, необходимо хорошенько напрячься. Потому все порядочные персонажи Исаева (люди, машины и даже отдельные рабочие органы тех и других) добросовестно напрягаются все четыре сотни страниц романа. Писателю мало просто написать «Стас с Грегом внутренне напряглись», он еще и анализирует этот процесс по отдельным фазам. Итак, «лихорадочное напряжение чрезвычайной ситуации» возникает не сразу. Сначала «в отсеке повисает напряженное молчание». Затем следует глазная стадия: «Грег напряженно шарил глазами», «глаза, как по команде, напряженно повернулись к старшему», «Грег от напряжения сузил глаза», «а перед глазами от всего перенапряжения порой начинали плавать темные круги». И вот уже «от напряжения скрипят и трещат несущие конструкции», и «экипаж... напряженно ждет решающей минуты», и системы дальнего прослушивания «напряженно ловят и записывают голоса». Пиковая точка – когда «цифры на всех датчиках напряженно замерли». Еще мгновение – и все погибнут. Но как только положительный герой «неожиданно для такого напряженного момента подмигнул» – все уже могут расслабляться: хеппи-энд. Зубастые и белоглазые враги с Урана повержены. Заговор сорван. Отбой.
Роман Игоря Исаева
1995
Я крикнул: «Галактике стыдно за вас!»
Ч. Айтматов. Тавро Кассандры (Из ересей XX века). Журнал «Знамя»
О судьбах человечества хорошо думается в некотором отдалении от самого человечества. На орбитальной станции, например. Именно там и пребывает Андрей Крыльцов (он же – космический монах Филофей), главный герой нового научно-фантастического романа Чингиза Айтматова. Вращаясь на орбите среди миров в мерцании светил, означенный Филофей делает открытие: человеческие эмбрионы, оказывается, обладают свободой воли и даром предвидения. Беда лишь в том, что в обычных (земных) условиях люди и понятия не имеют о пожеланиях зародыша. И потому женщины рожают будущих граждан Земли, не спрашивая у них согласия на это. Филофей решает ликвидировать историческую несправедливость и подарить находящимся в утробе младенцам толику гражданских свобод. Для чего облучает планету из космоса некими «зондаж-лучами» (безвредными для здоровья, подчеркивает писатель). Отныне эмбрион может объявить urbi et orbi о своем нежелании появляться на свет – объявить с помощью пятнышка, возникающего на лбу будущей матери на ранней стадии беременности... Обо всем этом бывший гражданин СССР, бывший гражданин России, а ныне космополит (в буквальном смысле слова) Андрей-Филофей сообщает землянам. С орбиты по телефону – и прямо в редакцию американской газеты «Трибюн». (Почему такая честь оказана именно «Трибюн», а, например, не «Московскому комсомольцу» или «Книжному обозрению», автор не уточняет.) Конкретный адресат послания – Папа Римский Иоанн Павел II, однако о реакции Ватикана на письмо из космоса в романе, по существу, ничего не сказано. Зато много говорится о реакции всех прочих землян. Выясняется, что гуманную инициативу Филофея-Андрея поддерживает только горсточка честных интеллектуалов во главе с футурологом Робертом Борком. Остальное население планеты (американские правые, российские левые, а также израильские сионисты, китайские коммунисты, феминистки, феминисты и т. д.) хором шлет проклятие космическому гуманисту. Футуролога Борка толпа линчует в прямом эфире. Поняв, что человечество еще не созрело, Филофей с горечью прекращает свои альтруистические опыты и тут же, не сходя с орбиты, кончает жизнь самоубийством. В эпилоге читателям предлагаются некоторые факты из биографии А. Крыльцова. Оказывается, когда-то он работал в секретной евгенической лаборатории КГБ, а потому имел веские причины удалиться в космическое отшельничество и замаливать былые грехи. Истина о том, что самые лучшие праведники получаются из раскаявшихся грешников, в очередной раз наглядно подтверждена.
На этом стостраничное произведение благополучно заканчивается, и я заранее прошу извинения за некоторую ироничность тона при пересказе фабулы.
Поскольку сам роман дает основание поговорить о вещах вполне серьезных и даже печальных.
С одной стороны, факт возвращения Чингиза Айтматова в лоно традиционной science fiction должен порадовать стойких любителей современной НФ-литературы. Дело в том, что айтматовская «Плаха» (вторая половина 80-х) со всеми ее вставными эпизодами в духе исторической фэнтази выглядела явной данью моде и безусловным отступлением от четкого НФ-курса, взятого еще в «Буранном полустанке». В этом смысле рациональный посыл романа «Тавро Кассандры» (космический антураж, пресловутые «зондаж-лучи» и т. п.) подтвердил приверженность писателя к так называемому «шестидесятническому направлению» советской фантастики. Как известно, в основе отечественной НФ 60-х лежал мысленный эксперимент: в картине мироздания заменялась одна из несущих конструкций, а затем анализировались глобальные последствия такой замены. Ввиду отсутствия у нас в те годы полноценного философского романа европейской школы (наподобие веркоровских «Людей или животных») имеющийся в наличии фантастический роман брал на себя чужую ношу. Фантаст вынужденно превращался в камикадзе, давил в себе художника, поднимая на щит важность проблематики как таковой. Это и было оборотной стороной медали; «случай Айтматова», увы, стал самым, прискорбным. То, что составляло лучшую часть художественной палитры писателя в ранних произведениях (пейзаж, деталь «предметного мира», анималистическая конкретика), постепенно вытеснялось умозрительными построениями – изящными, абстрактными, вполне безжизненными. Роман превращался в трактат, в эссе, в полигон идей; соответственно и персонажи все больше напоминали «носителей тенденций». В «Тавре Кассандры» метафорическая кремлевская сова и насквозь условные киты в океане (символы «чего-то большого и чистого») уже никак не могут сравниться с реальным, тщательно выписанным, полным жизненных сил верблюдом Каранаром («Буранный полустанок») или волками Акбарой и Ташчайнаром («Плаха»). Риторика, подобно едкой кислоте, растворила плоть и у людей-персонажей. Если Едигей из «Буранного полустанка» был героем зримым и «вещественным», то уже Авдий из «Плахи» сконструирован из тенденций более чем наполовину, а Филофей и Борк стали своего рода схемами, беглыми графическими иллюстрациями к теоретическим выкладкам автора. Монотонные послания Филофея и внутренние монологи Борка заслонили собственно сюжет, сделали его почти не обязательным. При этом честное следование традициям «шестидесятнической» НФ в середине 90-х есть занятие абсолютно бессмысленное: философская эссеистика давно вышла из подполья, ей не требуются ни декорум, ни камуфляж. Мысль, изреченная в ином временном контексте, неизбежно производит впечатление если не благоглупости, то трюизма; филофеевские обращения к Святому Престолу становятся только дополнительным аргументом в защиту абортов, к коим римско-католическая церковь исторически относится негативно. Сам же роман, невольно сжавшийся таким образом до объема банальности, трансформируется в нечто трагикомическое, в пародию на самого себя. Астероид Люксембург, куда писатель удалился в добровольное отшельничество, похоже, находится даже дальше от Земли, чем филофеевская орбитальная станция. Фантаст, увы, забыл о знаменитом парадоксе Эйнштейна, и его послание, отправленное из 60-х, просто-напросто заблудилось во времени и пришло слишком поздно. Да к тому же и на другую планету.
1995
Волшебные галоши Лубянки
Александр Тюрин. Волшебная лампа генсека. СПб.: Лань;
Александр Щеголев. Инъекция страха. СПб.: Валери-СПб, МиМ-Дельта
Взаимоотношения писателей-фантастов с Комитетом госбезопасности всегда были, мягко говоря, не самыми идиллическими. В застойные десятилетия авторов антиутопий, нетрадиционных сайенс-фикшн или сомнительных фэнтази могли вызвать повесткой или доставить под конвоем. Бдительные органы могли устроить авторам надлежащее распекание, конфисковать крамольные рукописи, организовать проработку в прессе и увольнение со службы. А стоило напечатать за бугром безобиднейший рассказ про инопланетянина Пхенца – и писатель получал возможность отправиться в Париж транзитом через Мордовию.
Тем не менее в середине 90-х репутацию Лубянки спасли своими произведениями именно писатели-фантасты. При всей внешней критичности отношения к деятельности КГБ-АФБ-МБР-ФСК-ФСБ фантасты вернули поблекшему было мифу привычные грозные очертания. Они ответили на главный вопрос, который долгие годы не давал покоя обывателю. Причем ответ был дан как раз тогда, когда убедительное разъяснение сделалось жизненно необходимым для пошатнувшегося престижа ведомства.
Дело в том, что уже с начала 90-х годов принцип черного ящика, в режиме которого существовал Комитет, перестал срабатывать. Раньше были только книжонки типа «Чекисты рассказывают», которые имели отношение по преимуществу ко временам железного Феликса – еще не памятника. Раньше были скупые заметки под стандартным заголовком «В КГБ СССР», которые приводили в трепет, ничего конкретно не объясняя. Теперь же на бедного обывателя обрушился огромный поток перестроечных публикаций: исследования, претендующие на научность и аналитичность (Бэррон, Гордиевский), воспоминания пострадавших от КГБ (без числа) плюс рассказы не таких уж старых чекистов (Калугин, Карпович, Королев, Бакатин, Любимов). Конечно, масса новых фактов еще не до конца укладывалась в некое мозаичное панно: на довод в том же потоке находился контрдовод, на каждый факт – дюжина артефактов, живые свидетели подчас противоречили друг другу, а покойники истово опровергали живых. И все-таки деятельность упраздненной «пятерки» обретала конкретные очертания; медленно, как на фотобумаге в кювете с проявителем, прорисовывалась одна из несущих – в прошлом – конструкций особняка на Лубянке. Тем не менее «ящик», списав в архив диссидентские дела, никоим образом не посветлел. Напротив, цель и смысл существования в природе всех остальных главков КГБ из года в год становились все непонятнее. Гражданин, избавленный (по крайней мере теоретически) от тотальной слежки, глядел на ведомство уже без боязни, но с любопытством налогоплательщика. Ведомство же, меняя названия со строгой периодичностью змеиной линьки, все больше теряло шансы вернуться к привычному имиджу Госужаса, Министерства Страха, функции которых даже обсуждать было опасно. Некогда всемогущую Контору ныне все реже ассоциировали с победами Штирлица или даже преступлениями Берии, но все чаще – со скандальчиками типа перестрелки на Профсоюзной. В любой момент любая современная Татьяна Ларина могла бы разочарованно воскликнуть: «Уж не пародия ли он?», – и эта роковая догадка каиновой печатью отпечаталась бы на скорбном лбу Комитета.
К счастью для Конторы писатели-фантасты успели вовремя. Имидж Госужаса оказался жизненно необходим жанру детективно-фантастических произведений, и тут без Лубянки – средоточия страха – обойтись стало просто невозможно. Два питерских Александра – Тюрин и Щеголев – некоторое время назад сочиняли в соавторстве недурные истории из жизни школьников и персональных компьютеров, однако желание самостоятельно поучаствовать в разработке горячей темы разрушило былой тандем. Тем интереснее, что оба Александра в принципе написали об одном и том же.
Как известно, передовая наука всегда находилась под патронажем Лаврентия Палыча – Юрия Владимировича. В засекреченных лабораториях изобретали водородную бомбу, анализатор голоса, отравленный зонтик и средство против облысения (предположительно). Авторитет Конторы сегодня могли бы спасти новые сенсационные открытия в ее недрах. Пусть не подлинные, пусть вымышленные, так даже лучше: в нашей причудливой реальности вымысел все чаще становится убедительнее для рядовых граждан (пример тому – очень нервная реакция на явный, притом грубовато слепленный гротеск Михаила Любимова «Операция “Голгофа”»). Психотронное оружие, изобретенное Тюриным и Щеголевым в подвалах Лубянки, описано с несравненно большим мастерством и даже изяществом, нежели детали любимовской интриги. Оба Александра идут к своей цели разными путями: Тюрин – магическим, Щеголев – химическим. Однако результат один. Раз «власть над душой – это абсолютная власть», то людей надобно превращать в «биороботов с управляемым поведением и кодируемой судьбой». Чтобы не дразнить читателя пересказом детективного сюжета, не станем вдаваться в подробности. Заметим лишь, что страхи инженера Андрея из повести Щеголева имеют строго рациональную причину, а демоны и бесенята, вызываемые умельцами Тюрина с помощью специальной аппаратуры, есть всего лишь приметы «необычных, неортодоксальных для современной науки исследований». Самым же главным и опасным призраком у обоих авторов является, разумеется, зыбкий и мрачный призрак самого Комитета – образования настолько могущественного, что ему подотчетны и души людей, и потусторонние силы.
В известном рассказе Рэя Брэдбери «Изгнанники» содержится мысль о странной мистической зависимости фантастических персонажей от собственно книг писателей: пока существует хоть одна из них, где-нибудь на Марсе обязательно будут существовать книжные герои из плоти и крови. Пока хоть кто-нибудь держит в руках открытую книгу, любые монстры, в ней описанные, в высшей степени реальны и жизнеспособны.
Это я к тому, что персонажи повестей Тюрина и Щеголева обитают отнюдь не на Марсе.
1995
Потоп в пылающих безднах
Геннадий Прашкевич. Адское пламя (Комментарий к неизданной Антологии). Журнал «Проза Сибири»
Если на время забыть, что автор этого документального повествования – писатель-фантаст, и поверить ему на слово, мы с вами избежали большой беды. В 1990 году в ташкентском издательстве им. Гафура Гуляма должна была выйти приличным тиражом огромная двухтомная антология советской фантастики 20—40-х годов. Она была уже анонсирована, едва ли не сверстана. Уже было известно, что том первый будет называться «Гибель шахмат», а том второй – «Адское пламя». Рациональных причин невыхода двухтомника, кажется, не имелось: именно в начале 90-х страна (еще СССР) переживала тот крайний и блаженный период своей истории, когда цензура уже отступила, а книжный бум еще не закончился. В это время под грифом «фантастика» можно было выпустить телефонный справочник города Кологрива или настольный календарь за позапрошлый год – и книгу бы немедля смели с прилавков. Издавая вышеназванную антологию, можно было бы заработать неплохие деньги, попутно сэкономив на гонорарах (к тому моменту почти все авторы, кроме долгожителя А. Палея, скончались). Да и дело было вроде бы архиполезное – извлечение из архивной пыли никому ныне не известных произведений забытых авторов. Так сказать, восстановление исторической справедливости.