Поэты 1820–1830-х годов. Том 1

Сомов Орест Михайлович

77. ДВА ВЕКА

(Отрывок)

Век незабвенный, где как солнце золотое С Екатериною блистает мне второе, Когда умели мы писать, смеяться, бить, Давая жить другим и сами знали жить; Среди таких побед, величия и силы Скажи, зачем теперь мы скучны и унылы? Бежим утех, двора, и женщин, и пиров И вспоминаем лишь веселы дни отцов? Так площадной бедняк средь блеска, злата храмов, Голодный, ловит пар несытых фимиамов Иль жалким голосом из скудного куска Вам пышно говорит про жизнь откупщика. Познании гордостью мы ум свой обольщаем И лучшими себя отцов своих считаем, К трудам учености такой питаем жар, Что устраняем прочь забавы милый дар, И, резвость оттолкнув и обществ всё приятство, Из школ еще кричим: «Народное богатство! Свобода! Деспотизм!» — или путем другим Любезность резкими чертами богатим (Нахально-дерзкими, будь сказано меж нами). Шуметь, вертеть усы, размахивать руками, Небрежно развалясь, врать смело всякий вздор — Вот чем теперь легко привлечь красавиц взор. Клеон удальств таких образчик непристойный, Но Клара говорит: «Он офицер достойный, В невоспитании своем не виноват, Рубившись целый век, любить душевно рад». Любить! — о, точно так, любить он малый чистый! Добр, может быть, неглуп, и человек плечистый! Зато уж важный Клит, враг женщин записной, Лапласа ученик и мыслитель прямой, Нем в обществе, в кругу друзей крикливый

спорщик, Оратор полковой, казармный заговорщик; Горячкой заразясь новизн и вольных дум, Дать новый ход вещам его стремится ум; Кипя равно подрыть и алтари и троны, В Квироги метит он, а там в Наполеоны. За ним его Пилад, либералист Клерак, Ученый с легкостью и с притиском остряк, В поэты он попал альбомною безделкой, В законодатели военной скороспелкой; Шарада в действии и каламбур живой, К честям широкий путь он видит пред собой И, новый Морепа, готов без размышленья В скороговорках вам бросать свои решенья! Иль Корд, защитник их, оратор-гастроном, Обедать тридцать лет скакав из дому в дом, Вчерашний Дидерот, сегодняшний библейщик, Всех обществ, всех начал Тартюф и переметчик, Чтоб жизнь постыдную достойно увенчать, Не веря ничему, пустился обращать, И, знатен и почтен, смеясь народа крику, Индеек за труды ждет малую толику. С ним гений Дамазит, муз пылкое дитя, Он думает весь мир преобразить шутя, И все права пока — иль два, иль три ноэля, Гимн Занду на устах, в руке портрет Лувеля. Вослед ему шумит недоученный рой, Ругательств с рифмами разносчик под рукой Иль знанье едкое, без затруднений дальных Взятое целиком из наглостей журнальных Парижского клейма, лишь глубоко для дам. И как пощаду дать их сборным вечерам, Где самолюбием нахватанных познаний Решается судьба и книг, и лиц, и зданий, Где острое словцо лет многих губит труд, Где мыслей в дерзости ум высший признают И с веком наравне средь пьянственного пира Где весит прапорщик царей и царства мира, Полн буйства и вина, взывает: «Друга, дам Я конституцию двумстам моим душам!» И получить горя, мальчишка своевольный, Столь лестное ему названье «недовольный», Былое всё хулит, лишь раскрывает рот. Но как я изложу в словесности отчет! Сокровищницы муз, вертепы сказок вздорных И дьяволы в стихах на столиках уборных; Мечтания везде, конца виденьям нет, И в книгах, и в устах столетий средних бред; Лорд Бейрон — образец, и гения уродство — Верх торжества певцов, их песней превосходство. Разбойник, висельник, Корсар и Шильд-Гарольд На место Брутов, Цинн дивят теперь народ; Гассан, Джаур! — имен и нравов буйных дикость Атридов, Цезарей сгоняет прочь великость; Жертв крики судоржны, взыванье адских орд, Крик палача поет нам благородный лорд, И мы, благодаря его турецкой музе, С поэзьей лобных мест в торжественном союзе; Таинственности мрак, упырь и домовой — Все ужасы Радклиф встают передо мной С набором общих мест и наглых восклицаний, С богатством мелочным несчетных описаний; Без цели, без конца бродящий наугад, Писатель нынешний размерами богат, И, слабый правильной пленять нас красотою, Толкает правила, сменяя их — собою! И сей во всех веках, у всех любимцев муз, Как божество, один и неизменный вкус В дни наши разделен на готский, бриттский, галльский, И вскоре, говорят, придет к нам вкус бенгальский. Так зыблет в наши дни новизн надменный дух И пантеон искусств, и Пинда скромный круг, Ничтожа дерзостно, в разборах иссушенный, Прекрасный идеал, веками освященный. И где остановить, не ведая, умы, В мрак, первобытный мрак несемся быстро мы, И Сталь кипящая, плененная собою, Дух немцев разжидив французской остротою, Европы общий плеск умела приобресть, Народам всем крича: «Будь всякий тем что есть!» Будь всякий тем что есть! Башкир, киргиз, малаец, Канадский людоед, свирепый парагваец, Гордитесь! Франции вас славит первый ум. И Стали в честь подняв нескладный крик и шум, Военну вашу песнь вы дайте ей послушать, Пить в черепе, курить табак и падаль кушать. Так видим мы в наш век тьму гибельных плодов От мудрости в чепце, от юпочных творцов! Но наши женщины совсем другое дело. От авторских грехов их разрешаю смело; Приличий чувство, пол и образ жизни их Далят от них досель влиянье мод дурных, Но нравиться, пленять желаньем увлекаясь, Пристойность под свой вкус подлаживать стараясь, Средь светской праздности, пустых побед в огне Кой-что из прав своих утратили оне, И в церковь, бедных в дом спеша из-под качелей, И от священных книг в круг дерзких пустомелей. Они меня простят в сомнениях моих, Что ум и набожность поверхностны у них, Что эта милая наружность воспитанья Есть лишь осенний плод старушьего преданья. Все средства хороши, чтоб путь нам сделать свой, Цари и женщины согласны меж собой; Замужства нервною горячкою страдая, В турецкую чалму готова лезть иная,— Но всё конец моим суждениям один: Всё наши женщины достойнее мужчин. 1822

78. ЭЛЕГИЯ («Как медленно приходит счастье…»)

Как медленно приходит счастье, Как быстро кроется оно, Дней юных в долгое ненастье Мне было жить на миг дано! Наказан я за то мгновенье! Надежд пустое обольщенье Всё горечь услаждает зла, Но мне уж чуждо упоенье, Надежда в сердце умерла! В сем сердце, съеденном тоскою, Больном, убитом, я горю Бегущей возвратить мечтою Блаженства прошлого зарю; Но настоящее как туча Во всех души несвязных снах, И — вмиг блистает на глазах Слеза невольная, горюча. Я всё навеки потерял, Я мене ветрен, пылок стал! Доверенность к судьбе умчалась, Огнь чувств, восторгов рай исчез, И даром пагубным небес Одна любовь со мной осталась! 1823

79. АЛЕКСАНДРУ ИВАНОВИЧУ МИХАЙЛОВСКОМУ-ДАНИЛЕВСКОМУ

Когда Гораций Мецената В своем Тибуре угощал, Не дом, горящий блеском злата, Любимца Августова ждал, Но луг, приют обычный стада, Полянка, десятина сада, Где вечен вод падущих шум, И, в сень уединен ну бука Призвав, дружила их наука И прелесть стихотворных дум. Там, под сабинским чистым небом, Краса эольских дочерей, Младая нимфа с солью, с хлебом Встречала дорогих гостей; Обед — два-три простые блюда; Освобожденный из-под спуда, Залитый маслом вековым — Кувшин с фалерном ароматным… Пир скудный!.. но пирам ли знатным Равняться, Данилевский, с ним? Хорола житель не Гораций; Украина — не древний Рим! Но и в приют моих акаций Проложен путь мечтам благим! Столиц нам зодчество безвестно; Но гостю милому не тесно Певца в обители родной; Она низка, ветха… ни слова; Но добра мать моя готова Что бог послал делить с тобой. Военным утомясь разъездом, Пенатов посетить моих Не можешь ли хоть мимоездом? Хотел бы я в кругу своих Принять тебя борщом домашним, С усердьем поселян всегдашним За твой обед благодарить И всей твоей семьи почтенной Моэта

влагою беспенной Здоровье полной чашей пить. 12 сентября 1824

80. ОНА МЕРТВА

Она мертва! Она не знает Минуты счастья роковой, Когда завесу подымает Восторг влюбленною рукой, Когда душа находит слово Загадки темной бытия И жизнию заблещут новой Безмолвные глаза ея. Она мертва! она не знает! Кто ж избранный Пигмалион? Пред кем лед чувств ее растает? Прервется сердца детский сон? И таинствам недремной ночи Изменят, без нескромных слов, И долу потупленны очи, И поступь робкая шагов. 1827

81. НА ХОЛЕРУ

Ивану Александровичу Башилову

Холера вкруг меня кипит; Отвсюду крики скорбны внемлю; Холодный ветр в окно свистит, И легкий снег подернул землю. Заразы черное крыло, Огромною ширяясь тенью, На села, грады налегло Предтечею опустошенью. Глад рыщет с адской девой сей, Подняв оглоданные руки, И, усмехаясь, спорит с ней И жертв в числе, и в родах муки… Увы, Башилов, настает Жестоких испытаний время; И близко страшный жнец идет, Ссекая земнородных племя. Кто знает, два ли, три ли дня Здесь под луной предел наш дальной, Спеши ж, друг, навестить меня, Тебя жду с трапезой прощальной! Без слез, без вздохов, без укор Друг друга крепко мы обнимем И светло-беззаботный взор На будущность Вселенной кинем. Ты помнишь, с детства нам мила Суждений гордая свобода, И целой жизни мысль была: И блага, и права народа. Поговорим о них, запьем В последний раз успехи века И над могилой предречем Высокий жребий человека! Что нужды? Пусть постигнет нас Всемощный грозною судьбиной! Покойно свой верховный час Я встречу песнью лебединой! Под гильотины острием Так Вернио, Барнавы пели, И в диком торжестве своем Тираны Франции бледнели… 7 декабря 1830

82. НА СМЕРТЬ АЛЕКСАНДРА СЕРГЕЕВИЧА ПУШКИНА

Таланта в полном блеске он Поник увенчанной главою, Свинцом летучим поражен Братоубийственной рукою; Издетства баловень певец Прелестной музы своенравной, И после жизни бурной, славной И бурный встретил он конец. Негодованье и печаль Волнуют грудь и мысль невольно; Увы, кому его не жаль! О Пушкине кому не больно? Один он нам звездой светил, Звучал в предбудущие лета — Зачем же ты его убил, Злодей, отнял у нас Поэта! Кто право крови дал тебе Над сей главою озаренной? Ты знаешь ли, к его судьбе Восторг прикован полвселенной! Любимец наш, отрада, друг, Честь, украшенье полуночи,— Его напевов — жаждал слух, Его лица — искали очи! И слышишь ли плачевный звон? Весь Петроград, слиян душою, Подвигся в ходе похорон Необозримою толпою; Не полководец, не монарх, Он в землю сходит им подобно, И общей грустью в мир загробный Сопровожден любезный прах. Коль ближние, склонясь челом, В боязни кроются виновной, Ты ль, муза, пред Певца костром Пребудешь робкой и безмолвной? Как Цезаря кровавый плащ, Бери, кажи ты Барда тогу, Зови к царю, к народу плачь И месть кричи земле и богу! Но успокойся, неба дочь! Кто усладил Певца кончину, Его детям успел помочь, Устроив прочно их судьбину, — Тот знает — и не дремлет он, Венчанный россов представитель, И грянет в свой черед закон — Невинных неподкупный мститель! Февраль 1837

83. ЭЛИЗИУМ

Элизиум, цветущий вечно рай Души вертляной и крылатой,— Кто на земле, кто будет мой вожатый В тот светлый, в тот чудесный край? Два глаза есть и голос милый, Мне слишком близкие давно, Им дивное могущество дано Элизиум творить не за могилой! Элизиум и чувств и дум! И в миг тот дивный мир пред мною исчезает, И неземных порывов полон ум, И огнь, чистейший огнь всё сердце проникает.

В. И. ПАНАЕВ

В. И. Панаев. Литография Шертля с оригинала А. В. Тыранова

Владимир Иванович Панаев, сын общественного деятеля и видного масона И. И. Панаева, родился 6 ноября 1792 года в городе Тетюшах Казанской губернии. Рано потеряв отца, воспитывался вместе с братьями и сестрами в семье дяди, брата матери, А. В. Страхова, племянника и друга Г. Р. Державина. Образование получил в Казанской губернской гимназии, в 1804 году преобразованной в университет. Еще в нижнем классе гимназии начинает писать стихи, а затем входит в литературное общество университета. По примеру брата и своего учителя, известного идиллика Ф. К. Броннера, Панаев обращается к жанру идиллии — одному из характернейших для европейского сентиментализма (ср. «Дафнис и Милон», 1810); образцом ему служит преромантическая идиллия Геснера. Около 1814 года известие об идиллиях Панаева было передано Державину, который ободрил начинающего поэта. В 1815 году Панаев переезжает в Петербург, лично знакомится с Державиным и входит в его литературный круг. В 1816 году он избирается действительным членом Общества любителей словесности, наук и художеств, а в январе 1820 года — Общества любителей российской словесности. Служит Панаев в департаментах министерств юстиции и путей сообщения (1817), затем в комиссии духовных училищ (1820). Он печатается в «Сыне отечества», «Соревнователе», но особенно в «Благонамеренном», с редактором которого, А. Е. Измайловым, он сошелся ближе других. Панаев был одним из активнейших «михайловцев» и постоянным посетителем салона С. Д. Пономаревой (по преданию, драматическая любовь к нему хозяйки стала причиной ее безвременной смерти). В салоне Пономаревой Панаев был одним из вдохновителей кампании против «молодых поэтов» (Дельвига, Баратынского), хотя непосредственного участия в полемике с ними не принимал.

Литературная продукция Панаева в конце 1810-х — начале 1820-х годов довольно разнообразна. Он — автор нескольких речей и похвальных слов: Александру I, М. И. Кутузову, «Речи о любви к отечеству» (1819) и других, проникнутых охранительно-патриотическими тенденциями; многочисленных новелл-анекдотов в жанре «справедливой» или «полусправедливой» повести («Жестокая игра судьбы», 1819; «Приключение в маскараде», 1819; «Отеческое наказание», 1819, и др.). Он пишет альбомные стихи, послания, элегии и т. д., среди которых есть несколько несомненно удачных («Вечер», «К А. Н. А. при начале весны», 1820). К числу его лучших элегий принадлежит медитация «К родине» (1820), навеянная воспоминаниями детства и насыщенная реалиями. Однако основным жанром Панаева остается идиллия, принципы которой он формулирует в рассуждении «О пастушеской или сельской поэзии» (1818). Вслед за Геснером Панаев ищет в идиллии патриархальной «невинности и чистоты нравов» и «языка сердца», отвергая, хотя и не безусловно, возможность современной идиллии, так как «продолжительное рабство» сделало «грубыми и лукавыми» «нынешних пастухов и земледельцев» и исключило «мифологические вымыслы». Примитивная идеализация древности, требование непременной назидательности и осуждение всего «низкого и грубого» сближает Панаева с поздними эпигонами сентиментализма. В 1820 году Панаев издал свои идиллии 1810–1819 годов отдельным сборником. Сборник этот был с восторгом принят в кругу «Благонамеренного», где за Панаевым прочно утвердилось название «русского Геснера»; сдержанно-комплиментарные отзывы получил он от И. И. Дмитриева и Жуковского. Академия наук по представлению А. С. Шишкова наградила его золотой медалью. Пушкин и Баратынский отозвались о творчестве Панаева резко иронически.

Идиллии Панаева были известным литературным достижением: они отличались свободой версификации и поэтической техники и показывали гибкость и емкость самого жанра — от дескриптивной элегии до небольшого сценического действия. Вместе с тем, лишенные драматического начала и строго выдержанные в пределах нейтральной, «средней» лексической нормы, они производили впечатление чрезвычайно правильных и холодных поэтических этюдов с обязательным дидактическим элементом; психологический строй персонажей задан заранее и крайне рационалистичен.