Поэты 1820–1830-х годов. Том 1

Сомов Орест Михайлович

3

Творец! Ее благослови! Избавь от ратного постоя. Он хуже пушек, хуже боя… И без него, ручаюсь я, Кой-кто, немецкие мужья, Покойней, верно, были б вдвое; Без бурь погасли бы их дни; Того не знали бы они, Что знать мужьям всего тошнее… Постой — губитель Гименея.

4

Проказы этого злодея Я сам частехонько видал… Матильда, нежная подруга, Любя существенно супруга, Скрывает в сердце Идеал Еще мечтательного друга. Он сходит к ней В невнятных снах, Его, в пророческих мечтах, Она невидимо видала; Его всегда, не знавши, знала; О нем, в давно минувших днях, В твореньях Шиллера читала, Он гость небесный, не земной… И ей, таинственной судьбой, С ним предназначено свиданье… Билет приносят на постой. Невольно в сердце трепетанье, Невольно вырвалося: «Ах!» Какой-то потаенный страх, Какой-то темный свет надежды, В ланитах жар, потупли вежды, Стыдливость робкая в речах… Вдруг входит, В доломане алом, Гусар вертляный и в усах… Мечта сбылась! Вот бал за балом. Гуляют немцы на пирах. А там победа, вечер званый, Литавры, трубы, барабаны, Гросфатер важный, быстрый вальс… Знакомство, новость, разговоры, Невольный вздох и встреча глаз… Докучной совести укоры Стихают в немке молодой; И

о жене своей тамбовской, Вертясь с красавицей заморской, Забыл гусар наш удалой. Мужское сердце — сердце злое, Жену забыть ему легко; И в немке кровь не молоко; Он ей словцо, она другое, Земля взяла свое земное… У немки розы на щеках, Гусар ей веет опахалом… Жена — с усастым Идеалом, А муж существенный… в рогах…

5

Беда от Идеалов в мире! Романтики погубят нас. Им тесно здесь, живут в эфире… Их мрачен взор, их страшен глас, Раскалено воображенье, Пределов нет для их ума. Еще Шекспир — настанет тьма; Еще Байрон — землетрясенье; Беда, родись другая Сталь! Всё так. В них бес сидит лукавый. Но мне расстаться было жаль С философической державой.

6

О, как Германия мила! Она, в дыму своем табачном, В мечтаньи грозном, но не страшном, Нам мир воздушный создала, С земли на небо указала; Она отчизна Идеала, Одушевленной красоты, И эстетической управы, И Шиллера и Гете славы. Она — приволие мечты.

7

В стране разумной, в мире старом Я погулял верхом недаром: Кормил желудок свой и ум, Учился мыслить, есть учился. Я потолстел, я просветился; Казну умножил светлых дум… Листок мечтаний философских Вклеил в дорожный календарь, А список длинный блюд заморских — В гастрономический словарь.

8

Но не постиг мой ум тяжелый Слов важных: кстати и пора, Науки нравиться веселой, Ни мирной тактики двора, Ни дипломатики армейской. Пришел домой: опять дурак, С прибавкой только — европейский. Дурацкий кстати мне колпак.

Глава 6

1

Царей, народов кочеванье, Святая брань, Наполеон, Его успех, его изгнанье, Москва, Бриенна, Эльба… сон… И что не сон на этом свете?

2

Где тот?.. Но совесть есть в поэте… Пять глав, и грустных и смешных! На первый раз довольно их: Я скоро расскажу другие. Мы любим книжки небольшие. Нас пронимает дрожь от книг, Которых не прочтешь и в сутки; И, право, кстати промежутки Меж наших авторских услуг, Какое б ни было творенье: Приятно — длится наслажденье, А скучно — лучше же не вдруг… 1824

А. Г. РОДЗЯНКА

Аркадий Гаврилович Родзянка (1793–1846) родился в помещичьей семье на Полтавщине. Детские годы его прошли вблизи от одного из культурных центров Украины — Обуховки и Трубайцев, имений В. В. Капниста и Д. П. Трощинского, с семьями которых он сохранил многолетнюю дружескую связь. В этой среде он воспринял некоторые идеи как декабристского окружения Капниста, так и украинской дворянской фронды, с ее культом национального прошлого и «малороссийской свободы». Литературные интересы его укрепились во время учения в Московском университетском благородном пансионе, где его учителем был известный поэт и теоретик архаистического направления А. Ф. Мерзляков. Уже в 1839 году в письме к А. С. Норову он будет называть себя и своего адресата «воспитанниками Мерзлякова и классицизма умеренного» [123] .

123

Рукописный отдел Государственной библиотеки им. В. И. Ленина, картон 57 (Норов), № 20. В дальнейшем название этого архива дается сокращенно: ГБЛ.

В пансионе Родзянка выступил как поэт. В 1816 году он переезжает в Петербург и поступает в гвардию. К этому времени он уже известен как автор анакреонтических и горацианских стихов («Призвание на вечер», 1814; «Клятва», 1815; «К Лигуринусу», 1816). Наряду с ними он разрабатывает и высокие жанры классицистской лирики («Властолюбие (подражание Ж.-Б. Руссо)», 1812; «Державин», 1816, и др.). По-видимому, через Капнистов он знакомится с Державиным и сближается с «Беседой любителей русского слова». Наследник просветительской традиции, «архаист», он пишет в 1817 году пародийную балладу «Певец», направленную против Жуковского и шире — против самых основ формирующейся романтической эстетики. Значительное место в его стихах этих лет занимают гражданские темы («Развалины Греции», 1814; «Потомство», 1816). В 1818–1819 годах он служит в лейб-гвардии Егерском, а затем в Орловском пехотном полку. В Петербурге Родзянка входит в круг членов Союза Благоденствия. В эти годы он находится под все усиливающимся влиянием либеральных идей, распространяющихся в гвардии. Его общественная ориентация и связь с литераторами декабризма и декабристской периферии естественно приводят его в общество «Зеленая лампа». Позднее Родзянка вспоминал о противоправительственных стихах, читавшихся в заседаниях общества. Вероятно, здесь же произошло его знакомство с Пушкиным; их отношения вскоре же приобрели дружески-фамильярный характер. Это время — период наибольшего расцвета политического вольномыслия Родзянки, впрочем довольно умеренного. В 1818 году он пишет «Послание о дружбе и любви Аврааму Сергеевичу Норову», где декларативно утверждает примат дружбы, познания и долга над эпикуреизмом и противопоставляет гражданские добродетели древних «робкому страху» и «жизни в цепях» современного поколения. 3 марта 1821 года Родзянка выходит в отставку с чином капитана и в том же году уезжает в Полтаву, в свое имение Родзянки Хорольского уезда, однако продолжает печатать стихи в «Сыне отечества», «Невском альманахе», «Полярной звезде» и других изданиях.

Кризис Союза Благоденствия способствовал росту скептических настроений Родзянки, которые находили, по-видимому, поддержку и в атмосфере кружка Капнистов. К 1822 году он становится в оппозицию к радикальным декабристским кругам и пишет сатиры «Споры» и «Два века», где нападает как на правительственную реакцию, так и на радикализм «демагогов».

Основная часть его поэтической продукции в 1820-х годах — любовная лирика элегического и частью гедонистического характера; художественный уровень ее, как правило, невысок. В 1830 году Родзянка женился на Н. А. Клевцовой, которой посвятил целый цикл стихов 1830–1835 годов; к середине 1830-х годов относятся и его иронические и сатирические стихотворения из быта мелкопоместного украинского дворянства с прежними просветительскими тенденциями (ср. резкую сатиру «Мысли после постановления о выборах дворянства», 1832); он заявляет о своей верности идеям «свободы» и «блага народа» («На холеру», 1830) и в 1835 году пишет «На уничтожение имени малороссиян» — стихотворение, оппозиционное правительству, проникнутое элегическим сожалением о славном прошлом Украины и посвященное «памяти вельмож малороссийских».

Некоторый интерес представляет и его «Послание к Н. П. Базилевской» (1842), с резко иронической характеристикой «торговой литературы», в частности «Библиотеки для чтения» Сенковского [124] .

75. ПРИЗВАНИЕ НА ВЕЧЕР

Товарищ, бог веселья Тебя сего же дня На праздник новоселья Зовет через меня И просит непременно, Чтоб ровно в семь часов К дружине неизменной Родных и земляков Ты сделал одолженье Пришел поесть, попить, Исчерпать наслажденье И негу истощить! И вкус, и взор пленяя — И сласти, и вино, И чаша пуншевая Среди стола давно; Во мгле благоуханий, В венках из повилик, Средь плесков, средь лобзаний Составим братский лик. В честь Вакха лик составим И, вспомня старину, Его, его прославим! Хвала, хвала вину! Лишь в грозде винограда Прямая нам отрада, Друг, в жизни сей дана; И сердца наслажденья, И музы вдохновенья Слабеют без вина. Оно творит героя, Полет уму дает И, нежа и покоя, К бессмертью нас ведет. В счастливый час безделья Средь плясок и веселья Седой Анакреон, Вином одушевленный, Напиток пел бесценный, И тем бессмертен он. Ахилл и все герои, Что башни гордой Трои Низринули во прах, Упившись сим нектаром, Летели с новым жаром Искать побед в боях! К Зевесу часто боги В небесные чертоги Сходилися на пир; Согласно наливали, Согласно осушали При звуке горних лир. Любовник Цитереи, Друг братства, шумный Вакх Златое время Реи Восторга на крылах Нам, смертным, возвращает, Нас, смертных, приближает К блаженству и богам. Бесценны вспоминанья, Прелестны ожиданья Предстанут мигом нам, Когда из полной чаши Прольется в души наши Токая светлый дар; И в чела и в ланиты, Предвестник Афродиты, Румяный вступит жар. 1814

124

О Родзянке см.: Пушкин, Письма, т. 1 (1815–1825), под ред. и с примеч. Б. Л. Модзалевского, М. — Л, 1926, с. 274, 377; «Пушкин. Статьи и материалы», вып. 3, под ред. М. П. Алексеева, Одесса, 1926, с. 80; В. Э. Вацуро, Пушкин и Аркадий Родзянка. — «Временник Пушкинской комиссии, 1969», Л., 1971, с. 43.

76. СПОРЫ

Голов сто, мнений сто; год новый — вкус иной; Что город, то устав; всё шатко под луной. Мысль ближних для себя, мой друг, исследуй здраво; В

сем даре лучшее, поверь мне, смертных право. Но не кидайся в спор: намерений богов Доселе не проник первейший из умов; Та малость, в коей мы не можем сомневаться, Столь же пуста, как мы, не стоит чтоб заняться; Мир полон глупостей, и рассуждать учить — Есть новую болезнь дурачеству привить. Сей пробегая мир, что видим мы? Сомненья, Людей неспящих бред, ошибки, заблужденья; Здесь в пурпуре конклав, там под чалмой диван, Тут муфти с бородой, дервиш или иман, Здесь бонз, талапоин, там лама, тут прелаты, И древни раввины, и новые аббаты, Для словопрения крепка ли ваша грудь? Хотите ль спорить вы? Скорей сбирайтесь в путь. Мир тонет ли в крови от славных драк героя, Елены ль красоту пожаром платит Троя, В Москве ль помещики мотают жизнь в пирах Иль разоряются за край межи в судах, Державину ль Хвостов невольно рукоплещет И черной зависти огонь во взорах блещет,— Нимало не дивлюсь: рожден так человек — Таким он был и есть, таким он будет ввек. Но как сообразить порывы нашей страсти Ум ближних подчинить суждений наших власти? Зачем и почему и по правам каким Ты хочешь старшим быть над разумом моим? О, как несносны мне болтун неугомонный, Невольник новых мод, народ полуученый, Отрывистый остряк, разносчик злой молвы, Звонящий то, чего б знать не хотели вы; Гиберты наших дней, Констаны, Лафаеты,— В министры их прямят и Прадты, и газеты; Читая всё, учась слегка всему, они В военных сведеньях поспорят с Жомини, В законах с Трощинским, во вкусе с Мерзляковым И в знаньи языка славянского с Шишковым. Смотрите, в жар какой их малость приведет — Фраз, возражений тьма, но всё ответа нет. «Не прекословьте мне, я как пять пальцев знаю; Не может быть; пустяк, я в этом уверяю; Для чувства правил нет!.. но нужен смысл всегда!.. Об истине идет коль дело, господа, Приятною должна вам всякая быть новость!..» Прекрасно, но к чему, зачем такая строгость? Увы! судили мы Финардия прыжки, Ум Греча, Макассар и Глебова стишки. Случайно знали ль вы покойного Перфила? Страсть спорить старика до петухов будила. О стычке ль речь идет, где вы дрались с полком, — Он помнит лучше вас, как, с кем, когда, при ком; Пусть вашей саблею вы то решили дело — Он письма получил и вам перечит смело, И Дибичу в глаза расскажет, как Вандам Разбит, иль как Париж отдался в руки нам. Но в прочем не дурак и человек достойный; Но с ним и друг его не встретится спокойно, Иль, дружеством скрепив терпение свое, Молчит и слушает крикливое вранье. Однажды наш Перфил, забывшись в жарком споре, С ругательством в устах и с бешенством во взоре, Дверь настежь распахнув, вдруг кинулся на двор, Дав, слава богу, нам свободу и простор. Племянников своих он в год довел, не боле, С наследством и с собой расстаться поневоле; Одышкой страждущий сосед его Хапров Дом запер для него приказом докторов; При всех достоинствах один сей недостаток Ославил, отравил Перфила дней остаток. Он в церкве оттого горячкой заболел, Что проповеднику перечить не посмел, И, умирающий, с наитием проказным Он в спор втянул попа с служителем приказным. О небо, мир ему пошли в краях теней, Который дал он здесь нам смертию своей, Когда злодей смолчал хотя пред божьим троном. В такой-то день и час, во прении ученом, Сын церкви молодой, орел святых отцов, О бога сущности доказывать готов; Спешите, радуйтесь сим зрелищем духовным, Сим спором правильным, сим боем богословным; Там строгость энтимем крепит с дилеммой речь, Так обоюду остр всё поражает меч; Там трудный силлогизм с неправильной посылкой, Софизм, блистающий затейливостью пылкой, Там сам митрополит, игумены, попы — Невежественных прав священные столпы; Там с силой у двора и с пышностью житейской, Смиренно правя всем, сидит собор библейский; Бежа свободы дня, целуя злато уз, Там славит Криднерша царей святой союз; И посетители, приличие соблюдая, Жужжат, кадят хвалой, ни зги не понимая. Вот в семинарии как действуют у нас! «Но, словопрению искусному учась, Мы ль тратим наши дни? В пирах, в купальне самой, Свет мудрости — Сократ вел часто спор упрямый; Была то страсть его или избыток дум; Противоречие приводит в зрелость ум: Так кроет пыл огня в упорных недрах камень, Подобие людей, души которых пламень, Чтоб вспыхнуть, первого удара слова ждет, И каждый правдою блистает их ответ!» Сказали. Хорошо; вот и мои сомненья: Чем спору более, тем мене просвещенья; И кто исправит мне ум лживый, глаз косой? И слово «виноват» рот раздирает мой! Усилий наших крик по воздуху несется, Но всякий при своем, как прежде, остается; Не это ли мешать суждений шум пустых С безумным ропотом страстей сердец людских? Некстати, невпопад и правда досаждает: Тот слишком виноват, кто часто прав бывает. В дни Реи правота с нагой сестрой своей Владели как друзья им вверенной землей, Но вскоре, говорят, подлунною скучая, Одна ушла в Олимп, в подземный ключ другая. Пустое мнение есть властелин веков; Воздушный храм его на лоне облаков; И боги, демоны и лешие толпами Виются перед ним; и щедрыми руками Безделки, издали блестящие глазам, В волшебном зрелище показывают нам; Заслуги наши вкруг, таланты, зло и благо Горят, как пузырьки, рожденны мыльной влагой; Не уставая дуть, упорны ветры там Из края гонят в край и божество, и храм: Пременчивый тиран, средь прихотей несчетных, Вчера — под меч, сей день — на трон возводит смертных. Прекрасный Антиной был бог, имел жрецов, — Смеемся мы теперь над нравами отцов; И кто порочит нас бряцаньем резкой лиры, Лишь упреждает тот грядущих лет сатиры. Хотите образца прелестной красоты? Вот вам Нарышкиной небесные черты, Но я ль уверю вас, что с рыжими кудрями Лоб узкий в древности почтен был алтарями? Но так суд мнения, причудливый, пустой, Играет и красой — владычицей земной, Но так в подсолнечной восторг его наитий Вина есть громких дел и царственных событий. И как надеяться, чтоб бог вертляный наш Попал когда-нибудь философа в шалаш, Чтоб, вынырнув из вод всех прелестей во цвете, Нагая истина явилась в здешнем свете? Но для ученого, для мудреца, мой друг, Есть преткновение, оно — системы дух, Дух гордый, зиждущий в пылу своих видений На двух-трех истинах тьмы новых заключений. Так, в умозрении утратив здравый смысл, И бога Пифагор увидел в тайне числ; Отец механики в жару больного мненья Свободу смертных слил с законами движенья; Погасшим солнцем тот вам землю выдает; Из лавы, из стекла тот образует свет; Оттоле вечный крик училищных раздоров, И с кипой тяжкою печатных пыльных вздоров Спор шумный мудреца в убежище проник. Противоречия виною наш язык Бывает иногда; ясней мне ваше слово В наречии Москвы, чем в речи понизовой, Но кто поверит мне, что тут-то вся беда? Глад, мор, невежество в сем мире никогда Причиной не были столь многих злоключений, Как сколько вышло их от недоразумений. Я ль опишу святош губительны вражды, Их вдохновенных книг небесные плоды: Соборы Греции, двуличность их ответов, Их школьны тонкости и приступ Магометов; Костры Иберии, Германии пожар, Стыд, мрак Италии, пустых учений дар, Парижа голод, бунт, разбой в отчизне Теля И проповедников-цареубийц Кромвеля! Страдало мене всех отечество мое; Благословенно будь правительство твое, Край, где с Владимира Святейшего крещенья За разность мнений, вер не знали мы гоненья; Где в лета тьмы, когда мир кровию кипел, Хотя и с бородой, рассудок здравый цвел И, как отец, взирал, с улыбкой сожаленья, На ересных глупцов немногие сожженья; В те лета, говорю, когда в Европе всей Для Гуссов не было довольно булл, мечей, Их сын бежал на Русь, и, верх доброты царской, Немецкий эскулап вел вскоре быт боярский. О ты, чей трон — Земля, круг солнечный — венец, Терпимость вечная, о благости отец! С железом и с огнем и с язвой обращенья, Дай, чтобы минул нас дух вероисступленья, Чтоб кроткий нрав царей, советы мудры их В грядущем были нам порукой дней златых!.. Но в клобуке наглец со мною в речь вступает И гордость в поступи смиренной прозирает: «В стихах сих, сударь мой, вы скрыли тонкий яд; Коль верить вам, никто ни прав, ни виноват; Нет меры истине, дороги к просвещенью, И следовать должны мы скотскому влеченью». — «Мне это написать не приходило в ум». — «Хоть прямо ваших вы не изложили дум, Но с толкованием всё делается ясно…» — «Но я противное сказал ли вам напрасно? И повторить еще для вас душевно рад: Кто разбирает — прав, кто спорит — виноват; Вот всё; но мне теперь почти сознаться можно, Что не в одном дворце промалчивать нам должно». — «Но тут два смысла есть, позвольте вам сказать. Я различаю здесь…» — «Вы властны различать; Я мысль свою открыл; довольны вашей будьте И мнение мое скорее позабудьте». — «Мне? ваше мнение? кто учит думать вас? Вам мысль запрещена; я доношу тотчас!» Счастлив, кто вдалеке невежд и пустосвятов Свой кроет век в тиши отеческих пенатов, Заране кинув свет с подругой молодой, Живет для ней, на Пинд пускаясь лишь порой. В наследственном саду так пахарь домовитый Душистый сот, пчелой прилежною добытый, Умеет похищать искусною рукой, И вслед ему жужжит напрасно гневный рой. 1822