Поэты 1820–1830-х годов. Том 1

Сомов Орест Михайлович

300. ЛИЛА

Луг пушистый зеленеет, Ароматом дышит лес; Сердце радостию греет Свод лазоревых небес. Блещет зеркало залива, И в брегах из тростника Величава, горделива Льется синяя река. Звучно сельские напевы Раздаются вдалеке — Хороводом идут девы К тихоплещущей реке. «Ах, и ты встречаешь, Лила, Праздник красный весны? Не сурова, не уныла, Взор исполнен тишины. Ты смеешься, — а бывало, Слезы капали с ланит На льняное покрывало! Разве милый твой забыт?» «Не корн, я помню друга, Ах, на радости весной Украшает зелень луга Самый камень гробовой». <1827>

301. ТВЕРСКАЯ ПЕСНЯ

Что туман клубится облаком Над тобой, Тверь златоглавая? Что не весело, не радостно Выплыл месяц из-за туч седых? Что ты, Волга, помутилася?.. А бывало, струи светлые При дыханьи ветра тихого Серебрилися на месяце! Ах, быть может, Волга мутная, Ты сольешься с кровью русскою, С кровью русской православною! Не придем мы черпать струй твоих: Ах, быть может, в рабство горькое Увлечет нас супостат-злодей, Увлечет в Орду неверную! Не глядеться нам в стекло реки, Не пивать нам струй серебряных! <1829>

302. МАРИЯ

Ты розе подобно весну отцвела, Младая Мария, в чужбине далекой, Исторгнута грозно судьбиной жестокой Из сени приютной родного села. Не долго терзалась тоской неотлучной, Не долго вздыхала о милом селе, — Поблекла, как юный цветок злополучный, Прибитый грозою к песчаной земле. <1830>

М. П. ЗАГОРСКИЙ

Рано умерший Михаил Петрович Загорский (1804–1824), как можно судить по ряду данных, был сыном известного анатома, профессора Медико-хирургической академии П. А. Загорского. В 1819 году он поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета в качестве «вольного студента», но уже в 1821 году тяжелая болезнь заставляет его прервать занятия. 29 января 1823 года он подает прошение о разрешении держать экзамен за университетский курс; однако оканчивает университет лишь в 1824 году. 30 июля того же года он умирает [192] .

192

В. П. Степанов, М. П. Загорский. — Стихотворная сказка (новелла) XVIII — начала XIX века, «Б-ка поэта» (Б. с.), Л., 1969, с. 691; Пушкин, Письма, т. 1 (1815–1825), М.—Л., 1926 с. 534; Государственный исторический архив Ленинградской области, ф. 14, оп. 6, № 46, л. 1.

Первоначальное литературное

воспитание Загорского для 1820-х годов было довольно архаичным. Первые его опыты (шарады, эпиграммы) печатаются в «Благонамеренном» (1820); некоторый успех выпал на долю его сентиментальной баллады «Лиза» (1820), попавшей и в рукописные сборники. Загорский много переводит — из Горация, Вергилия, Шиллера и немецких преромантических поэтов (Фосс, Штольберг); отдает он дань и оссианизму («Морна», 1823; «Кальмар и Орля (из Байрона)», 1823; «Мальвина» и др.). Его оригинальные сочинения наиболее удачны в эпических жанрах: ему принадлежит несколько басен и сказок («Лисица и медведи», 1820; «Два извозчика», 1823; «Два колоса», 1823; «Пьяница» и др.), в которых вырабатывается непринужденный, легко-иронический стиль повествования, примененный потом Загорским и в более крупных формах. Одновременно он обращается к фольклорным темам: уже посмертно, в 1825 году, была опубликована его прозаическая стилизация волшебной сказки «Оборотень, или Старуха-красавица», переложение из «Слова о полку Игореве» («Ярославна») и фрагменты большой поэмы «Илья Муромец», над которой Загорский работал в течение нескольких лет. Можно думать, что «Илье Муромцу» предшествовала работа над иным сюжетом (о Мстиславе); сохранился набросок, озаглавленный издателями «Нападение богатыря Мстислава на войска хазарского хана (отрывок из повести)» и написанный так называемым «русским стихом» (хорей с дактилической клаузулой), употреблявшимся для имитации былинного стиха, и с прямой цитацией былинных формул. В дальнейшем поэт избирает в качестве героя Илью Муромца, а в качестве образца — «Неистового Роланда» Ариосто и только что появившуюся поэму Пушкина «Руслан и Людмила». Все это довольно характерно для литературного фольклоризма первых десятилетий XIX века; рассматривая былину, песню и т. д. как форму исторического колорита, национальной старины, Загорский стремится создать на основе вольной переработки мотивов былинного эпоса и древней русской поэзии («Слово о полку Игореве») романтическую волшебно-рыцарскую поэму. Вслед за Пушкиным он сохраняет характерный шуточно-иронический тон повествования, с прямым авторским комментарием, пародийными анахронизмами и бурлескным снижением героев. Пушкин, несомненно, видел в Загорском своего возможного продолжателя и последователя. Прочитав отрывки из поэмы, он писал Плетневу 4–6 декабря 1825 года: «Не уж-то Ил<ья> Мур<омец> Загорского? если нет, то кто ж псеудоним; если да: как жаль, что он умер» [193] . Немногочисленное сохранившееся наследие Загорского показывает, что «Илья Муромец» был не единственной попыткой создания эпического произведения на фольклорном материале или материале народной жизни. В последние годы он пишет «русскую народную идиллию» «Бабушка и внучка» и «русскую повесть» «Анюта» (1824), где сказывается то же тяготение к национальной старине, «народности», фольклору и стремление выработать национальные литературные формы по аналогии с формами, сложившимися в западном романтизме и даже в доромантической литературе. Так, «русская идиллия» пишется параллельно с переводом идиллии Фосса «Семидесятый день рождения», а «русская повесть» возникает на балладной основе, сюжетно-тематически как бы завершая серию ранних баллад Загорского о разлученных и посмертно соединившихся любовниках. Литературная деятельность Загорского вызывала интерес современников, и смерть его была воспринята как крушение больших и даже «блистательных» надежд. Некоторое время приписываемые ему стихи ходили в списках и после его смерти: его именем было подписано стихотворение А. И. Одоевского «Безжизненный град», найденное у арестованного С. П. Трубецкого; впрочем, распространители стихотворения, по-видимому, смешали М. П. Загорского с М. Н. Загоскиным.

193

Пушкин, Полное собрание сочинений, т. 13, Л., 1937, с. 249.

303. АНДРОМАХА

Быстро флот Агамемнона, На развитых парусах, Утекал от Илиона, Обращенного во прах. На закате свет румяный Мраку ночи уступал, Рог серебряный Дианы В спящем море трепетал. Воин, бранью утомленный, Опочивши по трудах, Край отчизны отдаленной Видел в сладостных мечтах. Только легкие порывы Ветров, спутников судам, Только кормчего отзывы Разносились по водам. Андромаха, в грусти слезной, Сквозь синеющий туман, Взор вперя на брег любезный, Брег фригийских злачных стран, Где безмолвною могилой Взят ее супруга прах, К ним неслась душой унылой И стенала так в слезах: «Ах, померкнул трон Приама, Ах, померкнул он навек, И падение Пергама Торжествует лютый грек! Пали мощные герои, Как под градом цвет лугов, И величье гордой Трои Будет баснею веков. Тщетно Зевс-громодержитель Рать данаев отражал, Тщетно, брани возбудитель, Марс твердыни защищал: Час, назначенный судьбою, С бурным мщением притек, И священною главою Илион на прахе лег. Вижу, вижу ужас боя, Вижу смерти мрачный пир: Брань неистовая, воя, Гонит прочь веселый мир, С адской радостью когтями Кроткую оливу рвет И над грозными полками Смрадный пламенник трясет. Гектор, Гектор мой любезный! Ах, куда тебя стремит Сила груди дерзновенной! Храбрость стрел не отвратит: Там Пелопса горды внуки, Там коварный Одиссей, Там Аяксы жаждут руки Омочить в крови твоей. Горе, горе мне, несчастной! Там Пелея сын младой, Мышцей, взорами ужасный, Мчится гибельной грозой: Перед ним бегут дружины, Как пред вихрем роковым,— Ах, супруг мой, ты ль единый, Ты ль посмеешь биться с ним! Щит печального Пергама, Тронься горестью моей, Тронься воплями Приама И младенца пожалей! Ты не внемлешь, — ах, жестокий, Кто ж несчастным будет щит, Кто их слезные потоки И страданье утолит! Разлученная с тобою, Где покоем наслаждусь? Где бессчастной головою Безопасно я склонюсь? Ах, смягчит ли вид мой бледный Чуждых хладные сердца! Нет ни матери у бедной, Нет ни доброго отца! В Плаке, венчанном лесами, Обладатель Гетеон Правил сильными мужами,— Но, увы, погибнул он Под десницею Ахилла! Матерь, пленница врага, В рабстве тягостном изныла: Гроб ей чуждые брега. Ты бежишь — но, ах, уж поздно! Прилетел ужасный миг; Злобный враг несется грозно: Свет, беги от глаз моих! Смерти хладная обитель, Дай ступить на твой мне праг! Стой, суровый победитель, И почти холодный прах! Закатились очи ясны, Бледны алые уста, Страшен прежде вид прекрасный И завяла красота! Борзый конь кипит и мчится, И кровавою струей Поле бранное багрится: Вид ужасный для очей! Скоро ль, скоро ль час кончины Мне пошлет всесильный рок? Я избуду злой кручины; Слез иссякнет горкий ток; Там, в жилище безмятежном, Вновь я сына обрету И опять в супруге нежном Счастье прежнее найду!» Жертва горести и страха, В сонме плачущих подруг, Так стенала Андромаха; Всё безмолвно было вкруг; Рог серебряный Дианы, Погружаясь, померкал, И денницы свет румяный На востоке возрастал. <1824>

304. ИЛЬЯ МУРОМЕЦ

Богатырская поэма

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

Друзья и ты, любезный пол, Прекрасный телом и душою, Услада горестей и зол Минутной жизни под луною! Внемлите чудные дела Героя древности далекой, Который, доблестью высокой Преодолевши козни зла, Царю чудесный клад доставил, Сразил коварство колдунов И о делах своих заставил Греметь Баянов-соловьев. Наперсница мечты прекрасной, О ты, которая всечасно Пленяешь новой красотой, Меняя вечно вид свой дивный! О ложь! услышь мой глас призывный, Приди беседовать со мной! Ты бабушку мою вдыхала, Когда пред красным огоньком, Зимою, долгим вечерком, Старушка мне повествовала События веков седых, Красавиц юных похищенья, Деянья витязей лихих И с бусурманами сраженья! Води ж теперь моим смычком По золотым струнам цевницы И розы милой небылицы Рассыпь в творении моем. Широким лугом, полон думы, Млад витязь ехал на коне, Склоня на землю взор угрюмый; На зеркальной его броне Последние лучи спирались, И тихо легким ветерком Густые перья колебались На шишаке его стальном. Уже тяжелые туманы Покрыли мшистые курганы И серой, дымной пеленой Легли над лугом и рекой. День гаснет на закате алом, Темнеет голубой восток, Одетый ночи покрывалом, И месяц смотрится в поток; Уж птицы на ночь ищут крова, Уж волки жадною толпой Выходят из леса густого И к стаду крадутся для лова Чрез хворост хрупкий, где порой Мелькает их хребет седой. Как вдруг с полуночи далекой Восстала буря; ветр жестокий Нагнал седые облака; Вихрь в чистом поле закружился; Завыла пенная река; Гул грома глухо прокатился, И черной тучей облачился, Бледнея, месяц золотой. Остановился путник мой, И, всюду обращая очи, Он ищет места, где б с конем Провесть в покое время ночи, — Но степь унылая кругом, Дремучий лес вблизи чернеет, А в отдалении немом Хребет угрюмых скал седеет, Сияньем лунным осребрен; Нигде не видно кровли дымной Над хижиной гостеприимной, И стад усталых на загон Пастуший рог не созывает. Уж дождик капать начинает — Приюта нет, и вот герой В густую бора сень вступает; Сначала гладкою стезей Конь бодрый медленно шагает; Но вскоре в глубине лесной Кривая тропка исчезает И цепкий терн, сплетясь стеной, Ему дорогу заграждает. На землю витязь соскоча, Повел соратника лихого И сталью крепкого меча, Сквозь дичь кустарника густого, Стезю неверную кладет. Ни зги не видя пред собою, Идет он медленной стопою Куда судьба его ведет, Склоня чело, без всякой цели, И часто головой своей Стучит об дубы и об ели. Гроза час от часу сильней Ревет над лесом, будто хочет Расстроить весь природы чин; За громом грозно гром грохочет И эхом бора и долин В стократных гулах раздается; Перун, раздвинув облака, Змиями огненными вьется, И дождь сквозь листья, как река, Шумит с лазури помраченной,— Казалось, Тартар раздраженный Переселился в бор глухой. Уж целый час идет герой, Но буря вовсе не стихает; Дождем промочен до костей, Дрожа невольно, он внимает Стенанье птиц и крик зверей, И сердце в нем с досады ноет: То волк вдали протяжно воет, То слышно вещее «куку», То ведьма дикою сорокой Кричит, качаясь на суку; То крыл совы размах широкий, Как вихорь, в воздухе свистит; То филин в темноте блестит Своими яркими очами; То машет жесткими крылами Ему навстречу нетопырь; То грозный леший меж кустами Несется с шумом; то упырь Сзывает криком труболеток; То стаи пагубных красоток Русалок с хохотом плетут Зеленых кос блестящи волны И витязя к себе зовут,— Но он, задумчивый, безмолвный, Другой красавицею полный, Не внемлет им и всё вперед! Вдруг видит он: в дали туманной Зарделся звездочкой румяной Сквозь чащу леса яркий свет. Он быстрые шаги сугубит, Сильней кусты и корни рубит И скоро видит пред собой Полянку; над водой потока, Дубов под тенью вековой, Соломой крыта, одинока, Избушка ветхая стоит, Паденьем скорым угрожая; В ее окошко свет блистая. По зеркалу ручья скользит И, на муравку упадая, На ней окончину чертит. Вот богатырь, прося ночлега, Три раза брякнул в дверь кольцом, И старец с благостным лицом И бородой белее снега Выходит слабою ногой, В дугу согнувшись над клюкой, Улыбкой гостя привечает; «Добро пожаловать! — вещает. — Готов я сердцем и душой Делиться хижиной с тобой! Орехи, желуди сухие, Пустыни дикие плоды И чаша светлыя воды — Вот яства грубые, простые. Что может дать анахорет, Который целых тридцать лет Провел в тиши уединенья, Забывши прелести сует И света шумного волненья? Здесь вкусишь ты спокойный сон Не на богатом мягком ложе, Но меньше ль мил и сладок он И на звериной жесткой коже Тому, кто духом не смущен?» Как хлад росы во время зною Приятен нивам золотым, Так старца речь сладка герою, Который следует за ним. Хозяин гостя дорогого У огонечка посадил И скромный ужин предложил; И оба, кушая, ни слова. За косяком сверчок поет; Вокруг пустынника седого, Мурлыча, вьется жирный кот — То под рукой его пройдет, То на колени смирно сядет, Пушистым поводя хвостом, То спину выгнет колесом И ждет, пока его погладит. «О сын мой! — наконец прервал Старик глубокое молчанье. — Зачем ты в юности избрал Столь тяжкой жизни состоянье? Честей ли, славы ли желанье, Любовь ли к девушке какой, Гоненья ль мачехи-судьбины, Другие ль тайные причины Тебя принудили —

покой Покинуть с хижиной родной, По свету белому скитаться, Сносить морозы, голод, зной И всем напастям подвергаться? Откройся, кто ты? И на свет, На своды неба голубые Где ясный взор открыл впервые? И ежели ты жертва бед, Быть может, слезы состраданья Смягчат души твоей терзанья». И витязь мой, вздохнувши раз, Так начал старцу свой рассказ: «На берегу реки широкой, В струях которой Волхв жестокий Обрел конец преступных дней, Живет Росслав, старик почтенный, От нежной юности своей На службу родине бесценной Он долгий век свой посвятил; Но с старостью лишившись сил, Сокрылся в край уединенный. Где возрастал я вместе с ним И чтил отцом его моим. Едва румяною зарею Воспламенялись небеса, Я с гибким луком и стрелою Спешил в дремучие леса И там за прыткими зверями Гонялся быстрыми ногами; Или на легком челноке, Бесстрашно рея по реке, Бросал я уду роковую; Когда же полдень наступал И зной палящий разливал, Укрывшись в хижину простую, Готовил пищу я с отцом И после краткого обеда Работал с ним в саду своем; А в тихий вечер, пред огнем, Его приятная беседа Меня учила — как добром Платить за зло врагам коварным, Несчастным, слабым помогать И новыми неблагодарным Благодеяньями отмщать. „Мой сын! имей всегда терпенье,— Твердил он часто мне. — Учись Не падать духом в заключенье; Неверным счастьем не гордись И чти богатством — добродетель!“ Или повествовал он мне Об отдаленной старине, О битвах, коим был свидетель, — И я в восторге трепетал, Внимая твердость Святослава, Когда к дружинам он взывал: „Друзья, погибнем! с нами слава, Костям холодным нет стыда!“ И время в сладостях труда Неслось стрелою быстролетной, — Я в девятнадцатой весне Себя увидел неприметно, И вспыхнул новый жар во мне. Забилось сердце ретивое Желаньем славы и честей, И я, в бездейственном покое, Уже не видел красных дней. Какой-то глас неизъяснимый В душе тоскующей вещал — И вот из хижины родимой К стране далекой отзывал. Однажды в сумрачной дубраве Заснул я, с мыслями о славе, И видел непостижный сон: Старик, летами отягченный, Предстал мне, светом окружен, Воззрел с улыбкой благосклонной И тихим гласом говорил: „Илья, исполни приказание!“ — Прости, хозяин, я забыл Сказать тебе мое названье. — Оставь безвестный уголок, Где юный возраст твой протек, И к Киеву спеши отселе: Там храбрость окажи на деле И будешь славою высок». Тут он умолк и вдруг сокрылся… Я в удивленьи пробудился И к доброму отцу бежал Сказать всё виденное мною; Он с горестью меня внимал, И кроткий взор блеснул слезою. «Илья! — печально он вещал.— Неумолимая судьбина Велит разлуку нам сносить, И уж в последний имя сына К тебе могу я обратить. Склони к речам моим вниманье: Я не отец твой!..» — Тут рыданье Пресекло речь его, а я, Как громом, пораженный ею И горьких слез источник лья, Упал без чувств к нему на шею. И долго были мы в таком, Подобном смерти, состоянье, Не помня ничего. Потом Он продолжал повествованье. «Однажды, в сумраке ночном, Я возвращался к мирной кровле, Проведши целый день на ловле, И вдруг старик явился мне,— Его ты видел, без сомненья, В своем пророчественном сне, — Спокойный взор внушал почтенье, И обнаженное чело Небесной благостью цвело. Глубоким сном младенец спящий В его объятиях лежал, И добрый конь за ним бежал, Неся доспех, во тьме блестящий. „Росслав, — он молвил, — будь отцом Сего невинного созданья: Учи его владеть мечом, Наставь на добрые деянья, И нежные твои старанья Бог не оставит без наград. Когда весна цветы по лугу Рассыплет девятнадцать крат, Тогда вручи ему кольчугу, Сей щит, сей шлем и сей булат, — Ни панцирь, ни шелом косматый Его удара не снесут: Он рубит их, как хрупкий прут; А эти блещущие латы Волшебной силой созданы, — Безвреден тот, на ком они: Ни стрел свистящих град пернатый, Ни копие, ни острый меч Не могут стали их рассечь. Пусть едет он, покрытый ими, Блуждать под ясною луной И ищет храбрыми своими Делами — славы вековой“».

<ИЗ ПЕСНИ ВТОРОЙ>

<Бой богатыря с Саганом, печенежским царевичем, и что было с Саганом после поединка>

Уже он с версту проскакал И видит влево от дороги Поросший лесом холм пологий; Вокруг гуляет конь лихой, Питаясь сочной муравою, И юный витязь под бронею, Подперши голову рукой, Сидит на скате, отененный Густым ракитовым кустом, И близ него стальной шелом, Высоким гребнем осененный, И меч, окованный сребром, Лежат на дерне молодом — То был владыки печенегов Неукротимый сын, Саган, Питомец брани и набегов И бич окрестных мирных стран. И в зной, и в холод, в край из края По свету белому блуждая, Он смелых витязей искал И поединки предлагал. Он видит юного героя И признает его бойцом, Достойным рыцарского боя С таким, как он, богатырем,— Покрывшись шлемом и щитом, Коня лихого кличет свистом, И зов раздался в поле чистом, И конь к наезднику спешит, И уж в седле Саган проворный, И уж на Муромца летит, Как резкий вихрь с вершины горной. От боя Муромец не прочь: Тотчас, нахмурившись как ночь, Он скачет в поле для разбегу, Встает в железных стременах И бурей мчится к печенегу, Взрывая бегом тонкий прах. Как вихри, разорвав заклепы, Стремятся в ярости своей — Так друг на друга средь полей Стремились витязи свирепы; Ужасна встреча их была И всю окрестность потрясла; Их копья разлетелись в щепы, Илья не сдвинулся с седла, Но сын Каганов закачался И, в лужу с лошади скатясь, Далеко вкруг разбрызгал грязь. Илья чуть-чуть не засмеялся, Увидя спорников позор, Но, добродушный, удержался И руку помощи простер: Он вытащил его из тины, Помог стереть с доспехов грязь И после, дружески простясь, Поехал далее с равнины. Повеся голову на грудь, И печенег коня направил Из оных мест, но предоставил Ему свободу — выбрать путь, И скоро конь его могучий. Заехал в бор густой, дремучий. Казалось, смертный никогда В его святилище немое Не пролагал еще следа; Всё было мрачно, гробовое Молчанье царствовало вкруг, Копыт лишь конских частый звук В безмолвной чаще раздавался, Пугая галок и ворон, И, громким эхом повторен, В дали таинственной терялся. Чем дале витязь в темный бор, Тем путь трудней: повсюду терны Непроницаемый забор Плетут ветвями; конь проворный, Натужа каменную грудь, И рвет, и ломит их, и топчет — Лишь гул в лесах пустынных ропщет И прочищает трудный путь. Но скоро острыми иглами Вся грудь исколола была, И кровь багровыми ручьями На землю черную лила; Усердный конь, лишенный силы, С главой поникшей стал, унылый; Саган, проворно соскоча, Повел соратника лихого Сквозь дичь кустарника густого, И сталью крепкого меча Он машет влево, машет вправо И с гневом рубит терн кудрявый; Проснулся лес, поднялся стон, Кусты трещат и уступают, И отголоски повторяют И стук, и свист, и треск, и звон. Меча ножнам не отдавая, Саган до вечера блуждал И взором выхода искал — Но всюду дичь и тьма густая! Еще на западе златом Заря, алея, догорала, Но в боре диком и густом Такая темнота настала, Что печенежский богатырь, Как франт в очках, как нетопырь, Который смеет в полдень ясный Расстаться с щелью безопасной, Ни зги не видел пред собой И часто буйной головой О пни так сильно ударялся, Что искры сыпались из глаз И звон ужасный раздавался В ушах Сагана всякий раз. Вдруг — будто струй игривых ропот — Из-за дерев раздался шепот: «Кто б ни был ты, младой боец, Когда душе надменной дорог Победой купленный венец, Последуй мне без отговорок!» И витязь следует на зов, И голос далее и дале Ведет его во мрак лесов. Но вот в туманном покрывале, Подобно круглому щиту, Луна взошла на высоту, Сквозь леса своды зеленисты Проникнул луч ее сребристый И озаряет темноту. Уж было с час, как витязь смелый Шел за таинственным вождем, И сердце сильно билось в нем И любопытством пламенело. И вот река ему видна Из-за кустов; освещена Сребро-блестящею луною, Сагану кажется она Широкой огненной стезею; Он стал на береге крутом; «Сюда!» — с другого зов раздался… Но виноват! я заболтался, Забыл о Муромце моем!..

<ИЗ ПЕСНИ ПЯТОЙ>

<Нечаянное нападение Ильи Муромца на стан печенежский>

И витязь ехал день, другой; На третий — тихие долины Уж вечера дымились мглой И солнца круг до половины Закрыт был дальнею горой — Он видит город пред собой. Под оным — длинными рядами Белеют бранные шатры; И тел кровавые бугры, И поле, взрытое конями, И лат иссеченных костры, И кровь, текущая ручьями, И томный звон в градских стенах, Зовущий жителей к молитве, И клики шумные в шатрах — Всё говорит о страшной битве, Недавно бывшей в тех местах. Печально витязь озирает Залитый кровью злачный луг, И ратоборный, пылкий дух Отважный подвиг замышляет. В дубраве ближней притаясь, Он темной ночи ждет прихода И не спускает зорких глаз С златого западного свода. И постепенно меркнет день, Луна восходит одинока И за собою от востока Густую расстилает тень; Долина кроется в тумане; Всё мрачно вкруг — и в шумном стане Зажглися частые огни; Встают багровыми столпами И под седыми облаками Играют заревом они. Мой богатырь от нетерпенья На месте смирно не стоит: Он весь желанием горит Стоптать, рассеять ополченья,— Помедлить ум ему велит И выжидать для нападенья Глухого полночи мгновенья. Но не слыхать уж песен гула, Погасли частые огни, Лишь кой-где тлеют головни, И рать притихла и заснула. Тогда, усердно помолясь Святому Спасу и Николе И три раза перекрестясь, Мой Муромец помчался в поле; Как буря, как нежданный гром, Он в стан ворвался с криком брани, И меч в его могучей длани Стал истребления серпом. Друзья мои! вообразите, Что вы ничем не смущены, В постелях пуховых храпите И грезите златые сны, И вас нечаянно разбудит Подкопа взорванного звук — Каков тогда ваш ужас будет? Придете ли в себя вы вдруг? Таков был ужас печенегов (От их губительных набегов Тогда Чернигов трепетал), Когда Илья на них напал,— Обезоружены и наги, Незапностью лишась отваги, Они не знают, что начать: Иной пускается бежать, Иной спешит вооружиться И, шлемом думая покрыться, Вздевает на уши котел; Иной, схватя шатерный кол, Кого ни встретит, им колотит… Но витязь врезался в толпы И стелет трупы, как снопы, Цепом булатным их молотит И душу вывевает вон; С главы до ног окровавлен, Еще не сыт, еще трудится, Здесь громом бьет, там вихрем мчится, — Повсюду крик! повсюду стон! И треск щитов! и шлемов звон! Но изумленные граждане, Тревоги шум послыша в стане, Бегут к воротам и стенам И видят силою геройской Врагов рассыпанное войско. Они бросаются к щитам, Смыкаются под знаменами, И вот, как бурный ток реки, Надменный осени дождями, Из града вылились полки Неукротимыми толпами. Всю ночь несытый русский меч Не уставал злодеев сечь; С широких басурманских плеч Катились головы, как тыквы, И застилали поле битвы. Но с алой утренней зарей Врага живого под стеной Ни одного не зрели боле. Лишь кровью залитое поле, Лишь груды безобразных тел, Обломки копий, тучи стрел Остались признаком набегов И грозной казни печенегов.

<РАННЯЯ РЕДАКЦИЯ ПЕСНИ ПЕРВОЙ>

1

Приди, Мечта, беседовать со мною, Игривая наперсница небес, И легкою, небрежною рукою Сорви покров с неведомых чудес, Забвения покрытых дикой тьмою!.. Ты внемлешь, — уж туман исчез… И, ясными одетое лучами, Минувшее сияет пред очами.

2

Вот Киева зубчатая стена И светлый дом Владимира Владыки! Шумит народ, как бурная волна, И витязей лихих мелькают лики, И между них, как полная луна, Владычеством сияет князь великий, И вкруг его, как звезды, три княжны И доблестью цветущие сыны!