Поэзия Латинской Америки

Коллектив авторов

БОЛИВИЯ

РИКАРДО ХАЙМЕС ФРЕЙРЕ [73]

Перевод В. Васильева

Дорога лебедей

Волны бурные, вцепившиеся в гривы табуна ветров, смятеньем обуянных, в час, когда среди рассыпавшихся молний в горней кузнице гигантский молот бьет по наковальне. Волны бурные под клочьями нависших беспокойных туч, что в сумерках холодных окровавленные медленно дымятся. Мутных глаз грядущей ночи потаенные обводы. Волны бурные, что страсти злых чудовищ укрывают, шумно двигаясь и пенясь в час, когда надрывным басом шторм заводит дикую эпиталаму, величание вселенной. Волны бурные, чьи ломаные гребни к берегам далеким судорожно мчатся и рыданьями глухими нарушают ледяной, суровой ночи равнодушное молчанье. Волны бурные, пронзаемые килем и воителя могучим острым взором, где Дорога Лебедей в кипящих недрах тускло светится, встречая грозного Царя Морского.

73

Рикардо

Хаймес Фрейре(1868–1933) — один из виднейших латиноамериканских модернистов. Стиховед («Законы испанского стихосложения», 1912). В своей первой книге стихов «Варварская Касталия» (1897) использует мотивы скандинавской мифологии, вторая книга стихов «Сны — это жизнь» в основном посвящена фплософско-религиозной лирике. В стихотворении «Россия» приветствовал русскую революцию 1905 года. Один из первых пропагандистов верлибра. Переводится впервые.

Смерть героя

Хотя на щите пробитом кровь полыхает, как зарево, хотя не закончен меча его стремительный взмах, но мрак необоримый уже проникает в глаза его, и мужественная песня оборвалась на устах. На суку двое воронов со взорами ненасытными расправили сильные крылья, что мертвенно черны, и ночь встрепенувшихся крыльев глаза, как день, слепит ему, и к бледному горизонту уносятся вещуны.

Меч

Меч кровавый, меч разбитый… Конь небесный красной гривой день-деньской метет его, запылившийся, как идол, высоко в горах забытый, как поверженное божество.

Вороны

В смертоносном лязге стали и в безумных кликах воинов слышно карканье и виден круг неспешного полета: двое неземных посланцев, двое вещих черных воронов к богу на плечи садятся и нашептывают что-то.

Странствующая Венера

I

За судном легкокрылым следую наудачу; слышу, как ветры рыдают в снастях корабельных, вижу, как чайки садятся на мачту. Рыбы на киль, со скрежетом режущий волны, тусклые взоры уставили; их чешуя от солнца на мелкие части дробится; белая пена вскипает под черными их хвостами. Слежу беспокойно, как скалы скрываются за горизонтом. Блуждает взор мой в бескрайнем царстве водном.

II

Странствующая Венера, ты — сладострастия стражница. Тебя не знает в лицо, но предан тебе мореходец. Странствующая Венера… Он грезил с тобою вместе, быть может. За белокурой Венерой он быстрый корабль вел вдоль берегов, седых от туманов и инея. На бронзу его загара с надеждой взирали глаза ее серо-синие. За черной Венерой корабль он вел вдоль выжженной солнцем пустыни, и легкие, как теня, эбеновые руки шею его обхватали. Странствующая Венера, на берегу его ждешь ты. Может быть, баядерой ты обернуться хочешь? Искусна ли ты в любви? Тебя не знает в лицо, но предан тебе мореходец.

III

Всплыли в тиши одиночества мечты в виденья зыбкие, и контуры ах таинственные вычерчиваются в дымке.

Мимолетное

Однажды ветер ветку с куста цветущей розы сорвал, унес в болото и прямо в омут бросил. Вмиг расступилась волны, и трепетную розу болото засосало в голодную утробу. Лишь листья над водою остались плавать сиро, покрывшись илом черным и став чернее ила. Но в час, когда таится весь мир во сне глубоком, струится запах розы над мертвенным болотом.

ФРАНЦ ТАМАЙО [74]

Баллада о Кларибели

Перевод М. Квятковской

В этот вечер тревоги неясной, Кларибель, под зарей холодной и красной, Кларибель, снова я люблю тебя страстно, хотя все мне твердит: — Напрасно! — Кларибель! Подхватило ветра дыханье, Кларибель, твое имя, словно рыданье, Кларибель, но напрасно мое ожиданье — не сойдемся мы на свиданье, Кларибель! Этим голосом кличет разлука, Кларибель! Нет печальней, хрустальней звука, Кларибель! В нем тоски терпеливая мука, неразлучности нашей порука, Кларибель! Горы круты, бездонны пучины, Кларибель! Перейду ль я речные стремнины, Кларибель? Одолею ль морей глубины, доберусь ли до снежной вершины, Кларибель? Время шло, и о том, что было, Кларибель, ты, наверное, позабыла, Кларибель! Но мечта — упрямая сила: верю я — ты меня любила, Кларибель! Горький хлеб мне дарован судьбою, Кларибель, — это память о нас с тобою, Кларибель! Неразумное и дорогое, наше прошлое вечно со мною, Кларибель! В самоцветах то утро мне снится, Кларибель, — ты пришла, моя чаровница, Кларибель! Милый идол, дитя и царица, снег и роза, звезда и зарница, Кларибель! Где-то птица исходит песней — «Кларибель!» Ты прелестна, нельзя быть прелестней, Кларибель! И в руладах певуньи безвестной слышен плач и смех твой чудесный, Кларибель! Ты звенишь, как напев затаенный, Кларибель, моей жизни, тобой потрясенной, Кларибель; бьет из раны, тобой нанесенной, яркий свет и мед благовонный, Кларибель! Речь моя — ручей аромата, Кларибель, — в ней гвоздика, и мускус, и мята, Кларибель, стойкой миррой она богата, ей неведом урон и утрата, Кларибель! Только злая колдунья-беда, — Кларибель! — выжгла в сердце: — Ушла навсегда Кларибель! — Для меня никогда, никогда не взойдет моей жизни звезда — Кларибель…

74

Франц Тамайо(1880–1956) — поэт-модернист, сочетал в стихах античную и индейскую тематику (отсюда прозвище «античный индеец»). Сборники: «Прометеида» (1917), «Скерцо» (1932) и др. Переводится впервые.

АДЕЛА САМУДЬО [75]

Перевод М. Квятковской

Конец века

Вперед, о человек! Весь мир огромный — твой дом, отсюда вечный оптимизм; скользя над бездной, — горький реализм! — ты не пугаешься загадки темной. Под гнетом бед, в печали неуемной тебе защитой стал алкоголизм; исток твоих трагедий — анархизм; твой адюльтер — приют любви бездомной. Вперед! И пусть перевернется мир — во имя высших прав терпя лишенья, ты бьешься… за вооруженный мир. Наука же хваленая твоя дала тебе изведать в утешенье непоправимый вкус небытия.

75

Адела Самудьо(1854–1928) — поэтесса и романистка. По профессии учительница. В стихах боролась за женское равноправие, разоблачала мещанскую ханжескую мораль. Сборники: «Интимное» (1913), «В пути» (1943). Переводится впервые.

Прогресс

Было некогда время любви идиллической, и наука еще не была прагматической, и мораль, перепутав земное с небесным, Пела славу девицам невинным и честным. Чистым девам тогда представлялась ужасной проза этого мира, реальности властной, и пятнадцатилетних прельщали без меры розы мира иного, мечты и химеры. Но с тех пор, как наука подвластна мужчине, стал сочувствовать он их ничтожной судьбине, и теперь прилагает немало старания, чтоб улучшить их нравственное воспитание. Убоясь, как бы девы не вышли из правил, он единственный путь им покуда оставил — не в цене образованность и добродетель, лишь была бы семья да законные дети. Нынче девочки знают с пеленок отлично, что любовь к идеалу глупа, непрактична. Их наука — найти с положением мужа; киснуть старою девой — что может быть хуже! Не бывает сегодня наивных простушек! Есть у каждой запас хитроумных ловушек, и Невинность, предавшись сомнительным хлопотам, испарилась навек с преждевременным опытом. Нынче брак по любви, безусловно, не принят — ведь любовь в нищете раньше срока остынет. Пусть любовь подождет — ей не станет обиднее, если дева найдет что-нибудь посолиднее. И уж если мужчина задумал жениться — пусть он после не кается и не дивится, что его половина одной половиной остается с ему неизвестным мужчиной.

ЭКТОР БОРДА [76]

Шахтеры

Перевод С. Гончаренко

Как болит у них кровь! Кашель мертвым узлом захлестнул им нутро. Хлеб их тверже, чем в шахтах упрямая крепь. Дни похожи на ночи, а ночи похожи на раны. Как им трудно ползти по широтам зауженных штолен, продираясь сквозь жала москитов! Как ложится руда синевой под глазами шахтерских детишек! И ни рисом, ни хлебною коркой нельзя почему-то заткнуть эту глотку всегдашнего голода… Холодом обжигает дубленую кожу, и древний озноб шевелит их индейские космы. Оловянная пыль им врачует отверстые раны, и боль заползает в туннели рентгена. Как дрожат оскверненные недра! Как едкий гранит прирастает, врастает в шахтерскую кожу… И все же вдруг подкатит надежда соленым комком к пересохшему горлу. Как улыбчиво утро в своем отрешенном покое. Ветер щедро вливается в легкие, зреет пшеница, пророча свой колос — простой и насущный… И нельзя побороть искушенье — усесться над пропастью смерти и, вкушая отраву торжественной коки, погрузиться в пучину видений… Только все же сильнее желанье прорасти сквозь темницы забоев прямо к солнцу, к пророческим зорям и с яростным кличем сломать хребет вековечному гнету. Как болит у них кровь! Кашель мертвым узлом захлестнул им нутро. Их увечья — как будто пощечины. С каждой проступает все явственней облик их смерти. Да и смерть — это просто кровавая рана, отверстая рана, свербящая рана шахтера.

76

Эктор Борда(год рождения неизвестен) — один из виднейших социальных поэтов Боливии. Особенно популярен его цикл стихов «Шахтеры», посвященный каторжному труду индейцсв-горняков. Переводится впервые.