Поэзия Латинской Америки

Коллектив авторов

Песня для бродяг

Перевод В. Васильева

(Написана Хуансито Каминадором)

Привет, бродяги, привет! Тропа то уже, то шире, и ничего у нас в мире, кроме беспечности, нет. Да здравствует братство всех плутающих по вселенной! Кроме мечты сокровенной, нам не осталось утех. Порой не смыкаем глаз. Ни очага, ни одежды. На свете, кроме надежды, нет ничего у нас. За тех мы подымем тост, кого лишь вино согреет, кто ничего не имеет, кроме мерцающих звезд. И пусть безумен наш пыл. Начнем резвиться, как дети. У нас ничего на свете не будет, кроме могил. Забыло небо про нас. Не раз за чужим порогом друг другу мы скажем: «С богом!» Но к богу пойдем лишь раз.

Элегия на смерть Мигеля Эрнандеса [69]

Перевод А. Гелескула

Струитесь, слезы боли и печали…

Гарсиласо

За какою звездою искать его взглядом? Где зацвел его посох лесною черешней? Где теперь он пасет белопенное стадо под напев, улетающий горечью вешней? Пусть речная волна его сердцу постелет каменистое ложе на ласковом плесе, чтобы пели шахтеры и пахари пели там, где тень его бродит, срывая колосья. Но я знаю — он жив: когда черная кара настигает убийц, восстает он из тленья. О руках его бредят немые гитары, и к пылающей Волге зовет его пенье. Он в борьбе ежечасной. В тюрьме и могиле, со скитальческих троп и повстанческих высей он возносит знамена — багряный светильник для воскреснувшей поступи Павших Дивизий. Он по-прежнему с нами, познавшими рано, что кровавые меты поэзию метят. Мы сегодня стоим под крылом урагана, но не в бегстве — в полете нас молнии встретят. Он

был голосом времени, хлынувшим кровью, и на наших губах не умрут его звуки. Бьют кровавые крылья в мое изголовье. Пепел мертвых поэтов сжигает мне руки. Да прильну я к их теням, лишенным покоя, и, завет их свершая, умру, но не смолкну! Звезды, воды, деревья, голубки, левкои — без ружья под рукой вы отныне безмолвны. Было тихо, но я и Мигель уже знали: это пальцами молний к нам тянутся тучи… Я сберег его имя, и вновь оно с нами возвращается мерить дороги и кручи, и в тумане войны на походное знамя это имя приколото розою жгучей. О Мигель, — мертвый голос, простертый распятьем! На клинках твоих губ — поцелуи свободы. И пока мы за кровь твою яростно платим, твой напев побеждает легенды и годы. Твоим именем нивы взывают о ружьях, твоим именем ружья взывают о нивах, и от моря до моря над пашнями кружит гул гражданских стихов и боев справедливых. И, вставая из праха пылающим маком и во тьме обжигая предутренний ветер, ты горишь перед нами пророческим знаком твоего воскрешенья в испанском рассвете.

69

Элегия на смерть Мигеля Эрнандеса. — Выдающийся испанский поэт Мигель Эрнандес (1910–1942), замученный фашистами, умер в тюремном лазарете.

Диего Ривера. «Сельская школа».

Блюз покинутого корабля

Перевод И. Чижеговой

Я здесь давно, с тех пор как потерпел крушенье… Кто, изменив мой курс, разбил меня о риф? Здесь разрушаюсь я и превращаюсь в дерево, лишь дерево одно мой образ сохранит. Я илом занесен, во мне каменьев груды, в них тайна гибели моей догребена. На корабле — один, став жертвой грозной бури, о риф забвения разбился капитан. Воспоминанья вновь живут в моих отсеках, едва луна во тьме найдет меня лучом. Я вижу, как, дрожа, целуют мачты небо в водовороте злых, солено-горьких волн. Я вижу порты вновь, холмы угля и соли, таможню, грустного чиновника глаза… На кораблях чужих поют аккордеоны в моряцкой злой тоске о милых берегах. В тавернах моряки пестрят татуировкой: здесь женщин имена, и сердце, и стрела… Играет автомат, и чайки с криком громким над баржей немощной, как ангелы, кружат. Я вижу контуры затопленных селений и слезы матерей о мертвых сыновьях, зловещий силуэт жилищ оцепенелых и полчища бродяг на грязных пристанях. Я огибаю вновь благоуханный остров, и рыбаки следят за мной в закате дня… Я снова их детей зову из глуби мертвой, но, поглотивший их, не внемлет океан. Не страшен мне туман, глаз рулевого зорок. Я к берегам чужим везу восторг и боль. В моих каютах спят любви случайной воры, и старый лесоруб, и шайка шулеров. Не могут сокрушать мой остов горделивый ни тягостный туман, ни солнечный костер. И мой покой в плену приливов и отливов тревожит лишь порой набег ребячьих орд. О, быть бы мне мостом, огромным в звенящим, в строительных лесах себя запечатлеть или ковчегом стать в потопе предстоящем… Но заживо навек я похоронен здесь. Порой прошелестит вдоль отмели песчаной Марии легкий шаг. Движения ее так юны и нежны. И с тихим состраданьем на одиночество она глядит мое. И я тогда люблю безлюдье и туманы, и осень влажную, и старую печаль… Мне машет альбатрос приветливо крылами, о скорбный облик мой — весь в золотых лучах.

Стихи к одной фотографии

Перевод И. Чижеговой

Я в лицо моей родине как обвиненье брошу этот портрет. Страхом скованный рот; как пугливый зверек, она вся в напряженье… Эта девушка здесь, в Аргентине, живет. В грустно-нежном соцветье улыбки сердечной сквозь жестокую боль проступает на миг под зловещим покровом усталости вечной красоты ее дикой божественный лик. Огрубелые руки не знают покоя, все в мозолях сплошных, они сеют и жнут. Ей обидные клички больней, чем побои. Ее голодом морят за каторжный труд. Повторял ее имя Спартак, погибая. За нее на кресте принял муки Христос. Дочь Адама и Евы, лишенная рая, чьи страданья и скорбь долетают до звезд. Пусть лицо обвевает ей ветер лукавый, отлетевший от розы ветров лепесток. Пусть вернут ей лишь то, что должны ей по праву: горы, небо, моря, перекрестки дорог. Пусть поставят ей дом на земле плодородной, пусть зажжется очаг, застрекочет сверчок. Пусть вспорхнет ее сердце орленком свободным, и пусть сон ее будет беспечно глубок. Слышу я, как История грозным набатом загудела: в лицо угодил ей портрет! Ради девушки этой я стану солдатом, чтобы ночь умерла и родился рассвет.

Товарищ Туньон

Перевод В. Столбова

Я пробовал разные ритмы, на всякие пел голоса. Падал в глубокие бездны, взлетал высоко в небеса. Жизнь моя вихрем дерзаний и блеском надежд полна, с годами становится чище, ярче сверкает она. Писал я статьи, рассказы… драмами я грешил, но песня была и осталась любимицею души. Куда бы я взор ни кинул — поэзия, всюду ты. Сверкает улыбка жизни из темных глубин мечты. Лишь на пути к коммунизму поэтом могу я стать, и в ногу шагаю с жизнью, стараясь не отставать. Я верный сын Аргентины и гражданин Земли, в Испании и Корее сражались стихи мои. Одно у меня достоинство — я не хочу других, — только с народом слившись, вынашиваю я стих. Я побывал в тех странах, что в будущее ворвались, я трогал своими руками небес голубую высь. В поэзию, в революцию, в алое пламя знамен я верю, и звать меня люди будут «товарищ Туньон». В Москве сочинил я песню, ветер ее унес, расправила крылья песня под ситцевый шум берез. В колхозе мне дали светильник — колосьев ржаных пучок, чтоб сны детей бесприютных им осветить я мог. Мир — мое знамя зовется, через огонь и дым барьеры границ последних перешагну я с ним. Пусть на песке пишу я — мой стих не смоет волна, ибо в симфонии песен грядущего нота слышна.

АЛЬФРЕДО ВАРЕЛА [70]

Это слово, друг…

Перевод Риммы Казаковой

Не бойся произносить это слово, не пугайся его, не скрывай, что в нем нежно и что сурово, его музыку слушай снова и снова, верь в его торжество. Ты, пастырь слов, повелитель снов, потрясатель основ, знаток созвучий, тральщик строк, что к самой лучшей строчке строг, ты должен чувствовать это слово — итог поэзии, слившей в единый поток землю, и розы, музыку, росы, борьбу, зарю, всеобщего братства объятия… Это слово — Партия. Не бойся произносить это слово, кровью его стихи наполни. Светит оно и греет, словно солнце в полдень. Это слово — рубашка рабочего, кров единственный дома отчего, чистая скатерть, открытая книга света… Да будет твоя Партия сердцем твоим воспета! Покончи с самоцензурой, стыдись строки, где ты заменил это слово цезурой — синонимом пустоты. Пусть запретит его кто-то, но сам себе — никогда! Оно — словно мед в сотах, в нем соль борьбы и труда. Душой, к удивленью готовой, радостно им владей! Оно — телескоп, в который виден завтрашний день. Ты должен знать, что происходит в мире. Луна — и, та давно уже не та. Где ангелы? Скорей в твоей квартире, чем в небесах…. Где бог? Глядит с холста. В безмерной бездне холодно звезде. И лишь поэзия живет везде: в алгебре, солнце и кибернетике, в трогательном детском беретике, в великом гении, в малом зерне, в спутниках, в лазере, в тебе и во мне, в голубой грусти, в махинах гигантских плотин, в крови героя, которой он счастье твое оплатил, в любви, создающей миры, творящей жизнь каждый миг, не знающей, что такое апатия… Поэзия живет везде! Поэзия — это и Партия. Я говорю: Партия — и, значит, я говорю: Улыбка, Надежда, Мечта. Я говорю: Партия — и зажигаю зарю хоралов, симфоний, которые жизнь читает с листа. Реки борьбы, Кордильеры счастья, ветер из лепестков роз… Я говорю: Партия, и каждый, кто к ней причастен, распрямляется в полный рост. И вселенную опоясывают руки тех, кто не спят ночей, чтобы ценою их муки родился мир без цепей и без палачей. Я говорю: Партия — и предо мною черты лица моего отца. Я говорю: Партия — коммунистов — и вижу вчерашний день, где враги ее беззастенчиво, злобно, низко обманывают людей. И вижу день, где ни единой тени, где всем принадлежит краса земли, движенье вод, дыхание растений, все, что настало, все, что там, вдали. Я вижу бессонное братство сердец и подвигов анонимность там, где процветала, пророча конец всеобщей гармонии, мнимость. Не под фальшиво-бравурный туш — в скромной одежде буден, праздничной чистотою душ счастье приходит к людям. К тем, что борются под знаменами века за мир для человека. Партия — это любовь миллионов, слитая воедино. Партия — это нежность, которая каждому необходима. Плодотворнейшая пыльца, оживляющая сердца. Созидательная селитра, могучая, как природа, настойчивый строитель спасительного единства народа. Маг перемен, пилот сверхзвукового лайнера, мудрец, чья душа состраданием ранена, повелитель стали и пшеницы, врач у постели роженицы, где и задуманно и внезапно рождается

завтра. Я говорю: Партия — и взлетают тысячи птиц радостным каскадом. Я говорю: Партия — и нет границ: самое дальнее рядом. Я говорю: Партия — и эхо победы в моих ушах: миллионы печатают шаг. Поэт, произнеси же это слово, в ладони взвесь и ощути на вкус. Оно всегда волнующе и ново, оно для сердца — крылья, а не груз. И струны строк, что были просто лепетом, бесстрашно тронь его высоким трепетом.

70

Альфредо Варела(р. 1914) — писатель-коммунпст, член ЦК Коммунистической партии Аргентины, секретарь Всемирного Совета Мира, лауреат Международной Ленинской премии «За укрепление мира между народами». Самое известное произведение — роман «Темная река» (1943). И проза и стихи А. Варелы неоднократно публиковались в Советском Союзе.

НЕСТОР ГРОППА [71]

Свобода

Перевод А. Эйснера

Когда человек отправил своих богов на небо, он начал ждать тебя на земле. Все ремесла участвовали в построении мира, и многие, многие тысячи лет загрубелые пальцы трудились для нашего времени. Но ни дети, кости которых давно истлели, ни матери их, потонувшие в реках столетий, ни отцы, доисторические труженики, не смогли увидеть тебя, хотя и предчувствовали твое появление каждой клеточкой тела. Легенды не говорят, кем ты была — птицей, звездой или цветком, но лишь повествуют о древних скрижалях, изъятых, потому что в них рассказывалось о тебе. Мы, американцы, проходя там, где некогда высились города или простирались империи, шагая среди веков, омываемых двумя океанами, сквозь ветры, поднимающие тысячелетнюю пыль, знаем, что миллионы и миллионы мозолистых рук продолжают строить эту часть мира и не могут жить без тебя сегодня, когда на ветви деревьев и на птиц Америки падает дождь. Свобода, мы будем искать тебя уже не в легендах и не в крови павших братьев, но когда лохмотья и камни, эти самые старые свидетели горя Америки, увидят тебя; даже если мы растворимся в тысячелетиях, по тому, что останется от нас в мастерских, и по честно исписанной нами бумаге, и по цветам, хранящим память о нашей любви, они узнают, как мы искали тебя, они узнают об этом по безмолвию ушедших в могилы, по всем неустановленным датам и безымянным терзаниям, — узнают, что вместе с корнями современных народов ты прорастала как хлеб, как смиренный хлеб, который питает историю. Так будет, ибо не напрасно столько боли вынесено в прошлом и столько боли сейчас на земле.

71

Нестор Гроппа(р. 1928) — поэт, автор сборников «Цех вывесок» (1928), «Роман наборщика» (1954), «Рабочее время» (1966). Хорошо усвоив достижения современной техники стиха, он в то же время большое внимание уделяет разработке традиционных и фольклорных поэтических мотивов. Многие стихи Н. Гроппы носят социально-обличительный характер.

АРМАНДО ТЕХАДА ГОМЕС [72]

Перевод Н. Горской

Древний землепашец

Господь, земля была и раньше. Струились реки, и льнули к матери-земле, как дети, и ткали для нее накидку из глины голубой, и соли ей несли из глубины планеты; струились реки, поднимаясь ввысь к ветвям деревьев, и увлажняя тень, и порождая птиц. Господь, земля была единой и огромной, и не было тогда дурных полей и не было хороших. Была дорога. Луна на горизонте. И не было тогда земле конца и края, и хлеб вдали маячил колоском. Об этом помнит ветер, он сеет семена повсюду, он пальцами воздушными их рассыпает ночью, и ток его горячий сметает все границы, освобождая землю от владельцев. Клянусь, господь, я видел ночь в полях во всем величье звездном, в теснине тишины, и говорю: преступно землю разделять, ограды ставить на ее груди и продавать частями, — ведь вся земля принадлежит лишь ночи, и вселенной, и мотыге пропотевшей, которую извечная крестьянская усталость движет да воля землепашца, что тверже заступа стального. Она принадлежит тому, кто знает праздник первого ростка, тому, кто сеет — побратиму солнца, кто опускает в почву зерна, как святыню, и ждет, безмолвно, волшебства воды. Поверь, без этого крутого лба, без этих грубых рук, без нескончаемых часов труда, набивших нам мозоли, не знали бы мы жизни на земле, не ведали б, как сотворить весну и виноградное вино, как из леска и глины создать закваску песни. Поэтому, господь, я вопрошаю: когда наступит день я час пробьет, чтоб землю расковать, с кем я пойду, какую песню мы споем, цветы какие мы посадим на месте частокола? Пусть вся Америка услышит мой призыв, пускай не только ты — но каждый внемлет: ведь на истерзанной земле материка есть жирные землевладельцы, и уголь проклятый, и голод, что с агонией на ты, и рабство олова, и меди нищета, и есть пшеница у бесчестных торгашей, и нефть, — вот-вот померкнет ее весенний черный блеск, — и апельсины, с ними вместе увозят солнце побережья, и дети, — не встретив человека на пути, они шагают в никуда, идут, улыбку отдавая смерти, и исчезают средь потерянных и выгнанных из жизни. Пускай не только мы с тобой — пусть каждый знает. Америка! — простая песня у моей гитары — пою, чтоб землю пробуравить песней и яростную самбу зажечь в глубоких недрах; мой пульс, господь, сродни порывам ветра, он бьется, он блуждает в напеве древнем соков тростника, чтоб мы, американцы, стали насыщенным раствором, семьей новорожденной, и помогли мулатке нашей — надежде обнищавшей — оковы снять с родной земля. Господь, земля была я раньше. Струились реки, и солнце понимало их влажное наречье, и ввысь росли деревья, и целовали хаос, где зародилась жизнь. И вот, господь, я вопрошаю: когда наступит день?!

72

Армандо Техада Гомес(р. 1932) — прогрессивный аргентинский поэт. Его стихи и песни, демократичные по содержанию и форме, пользуются широкой популярностью среди рабочих, студентов, крестьян. Автор девяти поэтических книг. Последняя из них, «Пророк в своем отечестве» (1973), вобрала в себя лучшие стихи разных лет. Лауреат Национальной премии по литературе и премии «Каса де лас Америкас».

Первое одиночество

Меня мать сегодня не любила. Я ходил вокруг, смотрел умильно, только все впустую — не любила. Хоть бы взгляд, ну, хоть бы подзатыльник! На пустырь пойду, умру с досады, в доме двери посрываю с петель. В желтой тишине пылает солнце, жаркий полдень невозможно светел. Никого — ни сторожа, ни кошки. Улица пустая да ограды. Только как же умирать я буду, если мамы нету рядом?

Ребенок на улице

В этот час, несомненно, по улицам бродит ребенок. Такой же, как я, — то есть в нем я вижу себя, моя детский рассвет, это я продаю на улице чью-то темную совесть, историю, время — газеты; и мне тошно от всех президентов, от консерваторов, от законников разных, а я еще только расту, я простодушен, но детство разменяно на медяки, едва наскребешь, чтобы штраф уплатить — огромный, как битком набитый вагон, а мать в это время ждет-поджидает, — я говорю про всех бездомных мальчишек, — и стоит на пороге и нас вопрошает: что вы сделали с ним, с детенышем, с кровью от крови моей, что с ним будет, если по улице бродит ребенок… Совесть велят человеку поддерживать все, что растет, смотреть, чтоб не бродило по улицам детство, предупреждать катастрофы сердец, хрупких, как лодка, путешествующих в мире разбойников, кладов, в мире немыслимых приключений и шоколада и вместо черствого хлеба раздаривать звезды; иначе — зачем выращивать радость и песню, зачем, если сегодня, сейчас по улицам бродит ребенок. Где они, спутники детских скитаний, которые вместе со мной пробивались по жизни локтями, я помню, один на тягчайшей дороге рухнул на камни, совсем еще юный, и вера его стала осколками боли; и ныне мне нужно узнать: у кого есть улыбка, и песня моя вопрошает: спасся ли кто-то, и если не спасся, зачем мне юная песня, мне больно, мне горько этой весной. Два способа есть для познания мира. Один — спастись самому, а прочих, не глядя, сбросить с плота; другой — со всеми спастись, и рисковать своей жизнью, спасая того, кто в волнах захлебнулся, и не спать этой ночью, если по улицам бредит ребенок. Сейчас, в эту минуту, — в городе ливень, и туман наползает расплывчатой жабой, и завывания ветра ничуть не похожи на песню, — нельзя допустить, чтоб по земле бродила босая любовь, вздымая газету, как усталые крылья, чтобы жизнь, едва народившись, стоила грош, чтобы детство иссякло на скудном, горбом заработанном хлебе, — иначе руки людские — всего только жалкие плети, а сердце — не стоит и доброго слова. Порой ты скитаешься по городам и поселкам иль в поезде едешь по спокойным просторам, а родина смотрит в упор на нищих отцов и детей и спрашивает, с какого числа они голодают, и что с ними было, и куда приведет их дорога; но повсюду, будь то Север иль Юг, бессовестный город к ним повернется спиной, насыщаясь булками, и виноградом, и сахаром с тех полей, где от сладкого тростника даже воздух сладок, а ты будешь работать поденно, встретишь тихих отцов, измочаленных фабрикой, и матерей, отупевших, не знающих отдыха, и однажды, держа на руках ребенка, выйдешь на улицу в сонный дождливый рассвет. А другой в это время смакует анекдоты и имена, вспоминает, как пили в Париже за нетленную красоту божества и как на утлом плоту увидели лицо одиночества и удивились печальному нраву того, кто один; а их жены меж тем тоскуют, меняют днем — докторов и любовников — ночью, им скучно, им отвратителен мир, и они — соучастницы нищеты, грызущей детей. Они позабыли, что по улицам бродит ребенок, что по улицам бродят миллионы детей и толпы детей вырастают на улице. В этот чае, несомненно, подрастает ребенок. И я слышу, как бьется сердечко, вижу глаза — прекраснее сказки; а он взрослеет, приходит к познанью, но обломок молнии пересечет его взгляд, ибо всем наплевать на растущую жизнь, и любовь затерялась, как ребенок на улице…