Помеченный смертью
Шрифт:
И в глаза заглянул просительно. Под этим взглядом Морозов сник. Столько в глазах было тоски и знания о близком своем конце, сколько бывает только у приговоренных к смерти. И в его, Морозова, власти отменить смертный приговор. Когда ехал сюда в сопровождении мрачно-молчаливого бородинского охранника, твердо решил ничего не рассказывать из того, что знал, но вся твердость исчезла, едва Бородин заглянул ему в глаза. В том взгляде были обреченность и мольба.
– Этот человек – не Рябов, – осторожно сказал Морозов, подступаясь к разговору.
– Это не настоящая его фамилия?
– Я думаю, что не настоящая.
Морозов опустился в кресло и задумчиво смотрел в сторону окна, туда, где жалюзи закрывали весь мир.
– Вы часто вспоминаете свое прошлое?
– Я? – растерялся от неожиданного вопроса Бородин. – Не то чтобы очень часто…
– Но бывает.
– Бывает, – согласился Бородин.
– И детство свое вспоминаете, и то, как учились в институте. Вспоминаете, как ездили отдыхать к морю. Как родился ваш ребенок. В этих воспоминаниях – вся ваша жизнь. Вы, Бородин Андрей Алексеевич, эту жизнь прожили и помните ее. Какие-то эпизоды, которые складываются в достаточно полную картину. Картина жизни.
Морозов обернулся наконец и посмотрел на собеседника.
– А что, если у вас эту память отнять? Стереть ее? Чтобы совсем ничего не было.
– Амнезия? – нахмурился Бородин. – Потеря памяти?
– Что-то вроде того. А если эту пустоту заполнить новыми воспоминаниями? Представляете? Утром вы пробуждаетесь и знаете, что вы – не вы, а астронавт Армстронг. Вы высаживались на Луну и отлично помните, как готовились к полету. А до того учились в колледже. А еще раньше жили со своими родителями в небольшом городке. И все-все из той прежней жизни помните – как ваш дом выглядел и как звали вашего соседа. Все помните, до мелочей. Оболочка-тело – осталась вашей, но вы – уже не вы. Совсем другой человек, который прожил другую жизнь, отличную от вашей. Другая память, другие привычки, другой характер. А?
Морозов не спускал с собеседника заинтересованного, но несколько печального взгляда.
– Я не совсем понимаю, – признался Бородин.
– Рябов – это Фантом. Человек, которого никогда не было. Он придуманный. Понимаете? Вся его жизнь придумана. Его детство, его родители, его привязанности и привычки – все это сочинено, написано на бумаге, утверждено кем-то, о ком я ничего не знаю, и только потом вложено в него.
– В кого?
– В Рябова…
Морозов вдруг замотал головой и поправился:
– Не в Рябова, конечно. В этого человека, который стал в итоге Рябовым. Я с ним работал. И я эту память для него конструировал. Складывал эпизод за эпизодом, как кубики. И когда мозаика сложилась, я в него эту память вложил. И он стал Рябовым. Это как с металлом. Вы добавляете туда какие-то компоненты и получаете сплав, обладающий определенными характеристиками. Теми, которые вам нужны. И если жизнь, все эти эпизоды, о которых я говорил, собрать из строго определенных компонентов, вы получите характер, который вам необходим в данном случае. Рябов должен был оказаться усидчивым, послушным, без каких-либо комплексов, в меру жестким. И он таким получился.
– А прежде? Кем он был?
– Не знаю. До меня им занимались другие люди. Я могу только догадываться. И его имя, настоящее имя, могу назвать только предположительно.
– Интересно было бы узнать.
– Его зовут Кирилл Митяев. И он действительно метеоролог.
– Вы уверены?
– Не на все сто. Но вероятность велика. Я разговаривал с женщиной там, на острове. Расспрашивал ее об этом человеке. Кирилл и Рябов – это разные люди. И те, кто готовил Рябова, сделали очень хороший выбор. Они взяли человека, который нигде никогда не мелькал. Подготовили его к акции. А после акции – она сорвалась, но могла ведь и состояться – он снова превращался в метеоролога Митяева. Он не помнит ничего, что было, что он натворил. Более того – ему вкладывают новые кубики памяти, и он знает, что бродил по улицам, смотрел премьеру в Большом, толкался в переполненном троллейбусе в то самое время, когда произошло убийство. Наша жизнь – это наша память, Андрей Алексеевич. Можно дать новую память – и тем самым дать новую жизнь.
Бородин смотрел очень внимательно, но значение этого взгляда Морозов долго не мог постичь и вдруг в какой-то миг понял – Бородин не верит. Ни единому слову не верит. И едва доктор это понял, Бородин сказал медленно и осторожно:
– Значит, вы не знаете прошлого этого человека?
– Нет.
– Некоторое время занимались им, а потом отошли от дел. Так?
– Так.
– И что там дальше было с Рябовым – не знаете.
– Не знаю.
– И все, что вы мне рассказали, – лишь ваши предположения.
Он действительно не верил, как оказалось.
– Я сам, лично, вкладывал в этого человека знания, – медленно и отчетливо сказал Морозов.
– Гипноз?
– Не совсем.
– Но что-то очень похожее.
– Да, в какой-то мере.
– Так почему бы не предположить, что Рябов – это Рябов? И лишь под воздействием гипноза…
– Это разные люди! – не выдержал Морозов. – Раз-ны-е! Нет такого человека – Рябова! Нет и никогда не было!
– А кто – был?
– Митяев – так я думаю.
– И в Москве сейчас – Митяев? Да? Не Рябов? Прилетел в Москву метеоролог, миляга-парень, в Большой театр ходит, но только вот отчего-то все спецслужбы на уши поставлены из-за него.
– Да, прилетел он скорее всего как Митяев.
– Конечно, как Митяев! – сорвался Бородин. – Был такой пассажир в рейсе!
Он сказал то, чего Морозов не знал прежде.
– Что? – быстро спросил доктор. – Так он был, Митяев?
Все его догадки подтвердились.
– По поддельным документам в страну въехал, – упрямо буркнул Бородин.
– Настоящие это могут быть документы! Искать его надо! В Росгидромете, куда он прилетел! В гостиницах! Он станет Рябовым, это очень скоро произойдет, но сейчас надо Митяева искать!
– Нет его следов нигде. Сгинул. И еще, Виталий Викторович, я вас об одном одолжении попрошу. Никому не говорите того, о чем мне рассказывали.
– Почему?
– Да чушь все это, – не сдержался Бородин.