Повесть о детстве
Шрифт:
— Я знаю, что надо! — взволнованно заговорил Сёма.—Люди живут голодно. Возьмите, к примеру, мою бабушку. Она же с ума сходит. Соли нет! Муки нет! А менять нам тоже особенно нечего. А где достать отруби? И у меня же всё-таки есть паёк — полфунта чистой ржи получил, сахарину! У других и этого нет.
— Что ты предлагаешь? — вздохнул матрос и опустил на пол перевязанные шпагатом лаки.
— Я знаю,— продолжал Сёма,— что наши сапожники, портные и столяры, у которых дома много ртов, идут в соседние деревни, шьют, латают, получают за это натурой и возвращаются к субботе домой с мешком... У нас есть
— И то дело,— ваншо проговорил матрос и посмотрел на ребят.— Согласны сделать пару таких выходов?.. Хорошо. Переходим к четвёртым вопросам. К нам, можно сказать, стучится девушка из хорошей семьи. Сёма сё привёл... Зовут как? — строго спросил он у Шеры.
— Шера.
— Что для чего, понятно?
Шера смущешш опустила голову.
— Слушайте, товарищ Шера,— сказал матрос, поднимаясь с кресла,— люди эти, Антон либо Пейся,— воины. Стрелять их научим, и если надо — в бой. А вы представительница слабого пола. Понимаете вы это?
— Понимаю.
— Хорошо...— Полянка подумал и вновь обратился к Ше-ре: — Когда ходили гайдамаки и вообще охотники всякие из чужих земель, двери что были? На тяжёлые засовы заперты! И ставни наскрозь закрыты. А теперь окна отхфыты и двери,
почему? Потому, что страха нет. Стало быть, на чьей стороне выходит правда? Скажите, товарищ Шера.
— На вашей,— тихо ответила Шера И с тревогой взглянула на Сёму.
— Верно,— воодушевляясь, заговорил матрос,— на нашей! И держитесь этой правды обеими руками до последних дней своих, хотя это, конечно,— с вежливой улыбкой добавил Полянка,— будет ещё не скоро!
— Можно сесть? — спросила Шера.
— Можно,— разрешил матрос.— И отца своего пришлите к нам для разговора. А всем, товарищи, напоминаю, что завтра начнём стрелять.
Собрание кончилось. Антон вновь присел к фисгармонии, уже украдкой, мизинцем прикасаясь к клавишам. Сёма вместе с Шерой вышел на улицу. Пейся с хитрой улыбкой проследовал за ними.
— Ну? — спросил Сёма, с любопытством глядя на Шеру.— А ты боялась?
— Нет,— ответила Шера и замолчала.— А они папе ничего не сделают?
— Ничего,— успокоил её Сёма и, взяв за руку, подвёл к дереву.
— А почему мне не дали такой бумаги, как у тебя?
— Дадут! Наверно, сейчас просто пет... Ну, скажи: вместе мы с тобой?
— Вместе,— улыбнулась Шера.— И до последних дней.
— Хотя это будет не скоро,— смеясь, добавил Сёма и, оглянувшись, поцеловал Шеру в щёку.— Иди!
Шера постояла ещё немного и, поправив оттопырившийся воротник на шинели Сёмы, медленно пошла домой. Едва она сделала несколько шагов, откуда-то из-под дерева вынырнул Пейся.
— Ты что? — удивился Сёма.
Пейся усмехнулся:
— Ничего. Я был прав. И как раз именно в щёку!
Сёма покраснел и, схватив Пейсю за плечо, пригнул к земле:
— Подсматривать? Кто позволил?
— Я нечаянно. Честное слово! — взмолился Пейся.
— И теперь будешь болтать повсюду?
— Не буду. Я уже всё забыл.
Сёма освободил Пейсю и внимательно посмотрел на него:
— Что ты видел на улице?
— Ничего.
1—
— Тоже ничего.
— То-то. Помни! Если Шеру обидишь, я положу на твою голову свой палец и прихвачу па всякий случай палец Доли, и ты войдёшь в землю, как спичка. Понял?
— Понял! — покорно повторил Пейся и, взглянув на Сёму, лукаво улыбнулся: — А всё-таки я был прав. Как раз именно в щёку!
ДЕРЖАТЬ ОРУЖИЕ
Ночью, когда курьер комиссара безмятежно спал в своей обычной позе, сбросив иа пол одеяло и спрятав голову под подушку, бабушка сидела у кровати деда и с тревогой говорила о внуке:
— Мальчик на себя не похож! Разве ему такое питание нужно? Он уже стал чёрный, как земля.
— Тебе кажется,— успокаивал её дедушка.— Ребёнок растёт и худеет.
— Ай, что ты знаешь! — с горечью продолжала бабушка,— Я же слежу за ним. Он выходит в коридор и там кашляет, чтобы мы не слышали. Ему нужно каждое утро пить горячее молоко с маслом. И глотать желтки. Когда есть такой мальчик, отказывают себе во всем и дают ему.
— Ты так говоришь, как будто я жалею Сёме,— обиделся дедушка.— Но где взять? Если б ты сказала где, я бы не поленился пойти.
— Люди достают. Люди едут в немецкую колонию и делают обмен.
— А что ты будешь менять? Свой шкафчик или эти два стула? — Дедушка возмутился и присел в постели.— Надо подождать. Я думал, что краевые — это надёжная фирма. Вернётся Яков, возьмём Сёме учителей, и он будет у меня сидеть дома. Да, да! Дома над кпигой! И то, что другие делают год, он успеет за месяц.
— Дай бог,— вздохнула бабушка и, встав, потушила лампу.— Если б ои хоть кушал вовремя. Так нет! Мальчик обедает вечером. Какой вкус имеет эта похлёбка, если я её тридцать раз ставлю иа печку и отодвигаю? И ои ещё курит. И ои скручивает себе папиросу толстую, как скалка. Пойди поговори с ним! Я уверена, что он затягивается.
— Ну, если не затягиваться,— улыбнулся дедушка,— так нет удовольствия от курения. Просто так пускать дьтм!..
— Так я и знала! — возмутилась бабушка.— Я уже давно
догадывалась, что ты его научил. Мало тебе твоих папирос?.. Я же вчера чуть не умерла от стыда. Куда это годится? Ты подходишь к Сёме и просишь у него прикурить. Где это видно, чтобы дед прикуривал у внука? Я тебя спрашиваю?
Бабушка раздевается и, раздеваясь, продолжает вздыхать и ворчать. Минуты она не может прожить без волнения, домашние заботы наступают на неё, и она топчется на ногах с утра до позднего вечера. Трудная жизпь у бабушки! Дед уже спит, а она всё лежит с открытыми глазами, и нет сна у неё, нет покоя. «А старик,— думает бабушка,— разве ему не нужен уход? Слава богу, болезнь оставила его, и теперь надо человека кормить. А что он ест? А что он пьёт? И от этого проклятого курения у него опять начался кашель. По правилу, и ему тоже нужно молоко с маслом...» Старик шутит. Тот, кто не знает его, может подумать, что у Гольдина спокойный характер. Но бабушка знакома с ним сорок лет, и она знает, что, если он много шутит, значит, ему очень плохо. Нет заработка — старик переживает. «И, кажется, напрасно,— думает бабушка,— я ему рассказала про Сёмин кашель. Надо будет завтра как-нибудь это взять обратно, сказать, что мне показалось, что Сёма не кашлял, а смеялся».