Правда Бориса
Шрифт:
Боярин Лыков так увлекся рыбной похлебкой, что утопил в миске почти всю свою бороду. Сосредоточенно стряхивал с нее ложкой налипшие овощи, запихивал себе в рот. Иван Бутурлин не выдержал:
– Ты, Данила Макарович, будто бородищей в миске рыбу ловишь, ее же и ешь. Тьфу.
Лыков тщательно прожевал кусок, не торопясь, облизывая ложку, ответил:
– Нам, русским людям, борода не помеха, а во вспоможение. Не то что наголо бритым немцам. Ты погляжу, Иван Михайлович, совсем в немца, али франка превратился. Ишь, не бороденка, а одно название.
– Не люблю ее в супе полоскать,-засмеялся Бутурлин,- аппетит отбивает.
В углу засуетился поп Игнатий, почесал грудь с большим крестом:
– Сказано в Стоглаве: кто браду бреет, и преставится таковой, не достоин над ним служити, ни сорокоустия пети, ни свечи по нем ставить...ибо еретик есть.
Сказал и тоже засмеялся. "Бутурлин-еретик!",-заржал и шут, стал показывать князю белесый язык, строить рожи. Схватил с его тарелки кусок мяса, стал рвать зубами.
Внезапно громко захохотал и царь Федор Иванович. Повторил за шутом: "Бутурлин-еретик". Все тоже захихикали. Чавкать старались негромко. Молчание прервал боярин Лыков:
– Напрасно смеетесь, други. От бритых одни беды. Вон, сказывают, немецкие купцы зелье отравленное заговорщикам подсунули.
– Подсунули...Не надо было бы, не взяли,- сказал князь Трубецкой.-Это ж надо, самого царева регента, брата царицы отравить возжелали. Ничего не боятся теперь люди, ни Бога, ни черта. Напрасно ты их, Федор Иванович, освободил, указ подписал.
– Указ?- удивился государь, потом вроде как вспомнил,- ах, да, указ.
– Вот я и говорю, напрасно. Добрая душа твоя супруга Ирина Федоровна.
– Добрая,-охотно подтвердил Федор.
– Токмо не пойму при чем здесь она, я же указ подписал.
– Ты, конечно, государь, но с её наверняка...совета.
Царь перестал есть печенье, сцепил пальцы. Они сделались красными от напряжения, на висках взбухли синие вены.
– По- твоему, князь, я никто, да? Пустое место, а за меня всё решает Ирина? И вы все так думаете?
У Федора начали подрагивать губы. К нему подошел поп Игнатий, приобнял за плечи:
– Полно, государь, князь не хотел тебя обидеть. С языка у него сорвалось. Пошутил.
Опять повисла тишина. Федор крошил пряники на стол. Наконец сказал:
– Тут Стоглав вспоминали- кто бороду бреет, тот еретик. Гляжу, князь, у тебя в самом деле бороденка-то жидкая. А что, ежели вели ее сбрить...да вместе с головой?
Трубецкой перестал жевать, заерзал на стуле, Федору показалось, что он усмехнулся. Царь поднялся, бросил на стол полотенце в золотых петухах. Обвел всех диким взглядом:
– И вас обрею. Не верите?
Духовник вновь попытался приобнять государя, но тот его оттолкнул. На лице Федора появилась плаксивая гримаса, на глаза навернулись слезы. Он стал похож на обиженного ребенка, у которого отняли любимую игрушку.
– Эй, дворецкий, а ну-ка позови стражу.
Головной слуга Савелий Дятлов замялся на мгновение, но приказ выполнил. Вскоре в трапезную вбежала заспанная охрана с начищенными до блеска бердышами. Впереди- стольник Трифон Мухнов. Он недоуменно уставился на царя:
– Что стряслось, государь?
– А ну вяжи этих воров, они меня отравить хотели злым зельем. Видишь, бороды-то у них, как у немцев, а те все неблазники.
Второй раз приказывать было не надо. Сторожевые стрельцы тут же скрутили бояр с князьями и сановниками, бросили на пол. Не тронули только духовника Игнатия да шута.
– У меня-то борода длинная!-кричал боярин Лыков.
Служивые прижимали "воров" сапогами к полу, задирали кверху головы за волосы, чтоб те видели своими перепуганными до смерти глазами государя.
Федор перехватил у стрельца чуб князя Трубецкого:
– Понял, Иван Михайлович, как шутить-то со мной?
– Понял, государь.
– И славно что понял, но поздно. Велю сейчас же всех вас казнить, у обеденной палаты, там где курам головы рубят. Не заслужили на площади, пред народом смерть принять, сдохните как петухи брыдливые.
"Мы-то, мы-то за что?"-взмолились разом бояре Вельяминов и Мячков, ни разу не открывшие до этого рта.
– За компанию, будете знать с кем дружбу водить,-спокойно ответил государь и кивком головы велел тащить уже "воров" прочь.
Но тут в палату вошла царица Ирина. На ее голове был крепко повязан шерстяной рушник. Парчовая накидка до пят поверх ночной рубахи и босые ноги. Царица ничуть не смущалась своего наряда. Она часто позволяла себе появляться во дворце перед знатными людьми в подобном виде. Злые языки по углам шептали: "Как была простой девкой, таковой и осталась".
– Что здесь происходит, Феденька?- морщась, без особого удивления спросила Ирина. У нее явно раскалывалась голова.
– Да вот хочу казнить этих божевольников.
– За что?
– Насмехались надо мной, говорили, что я де не правитель, пустое место, а правительница настоящая де ты.
– О, Боже,- со вздохом опустилась на стул царица, поддерживая спадающее со лба влажное полотенце.
– И это всё?
– А разве мало?
– Не надо никого сегодня казнить, Феденька. Видишь, погода какая выдалась благолепная, солнышко светит, птички поют. Иди лучше погуляй.
– Ну не надо, так не надо,- сразу согласился государь.- Пойду на мишек посмотрю, намедни новых из тверских лесов привезли.
Федор Иванович достал из кармана камзола любимую дудочку, свистнул в нее пару раз, пошел из трапезной.
– Да отпустите же гостей наконец,- сказала царица сотнику.
Тех отпустили, они начали подниматься, тяжело переводя дух. Некоторые мелко крестились- пообедали с государем, ничего не скажешь.
Федор внезапно вернулся, схватил князя Трубецкого за подбородок, зло прошипел: