Прекрасный белый снег
Шрифт:
Светка, конечно, сразу согласилась, часа уже через полтора они съехали на пыльную грунтовую дорогу с трассы, и минут пять ещё, садами, продвигались между выбеленными глинобитными домами, пока не выехали на высокий берег, прямо к морю.
Дальше дорога обрывалась, и по низу широкой балки в две узких, кривыми тропинками накатанных колеи уходила куда-то вниз, направо. По левую руку, за накрытой диким виноградом изгородью виднелся дом под черепичной крышей, за домом сад, и дальше, окнами прямо к морю ещё один, маленький глинобитный домик.
Ни душа, ни даже туалета там не оказалось, всё это находилось во дворе, почти напротив, зато имелся свой мангал, стол с маленькой скамеечкой напротив, а рядышком, под стенкой дома, дрова аккуратной
С утра, как и положено влюблённым, они со Светкой отсыпались до двенадцати, поднявшись же первым делом шли на море, купались в прохладной ещё, спокойной утренней воде, и Светка загорала на песочке, а он готовил завтрак, или скорее уже обед.
В большой сковороде он жарил яичницу с беконом, заваривал по-польски кофе в глиняных тяжёлых кружках, потом спускался к морю за своей любовью. Под чай и кофе они, бывало, выпивали сладкого терпкого вина и шли на дальний, чистейшего белого песка пустынный мелкий пляж. Там, в полном одиночестве они купались в голубой воде, валялись под жарким солнцем на песочке и любили... На тонком широком покрывале, как Адам и Ева любили они друг друга у этого ласкового моря, и вечером уже, уставшие от моря, солнца и безудержной любви, степной дорогой возвращались в свой тихий уголок.
Она подолгу вымывала из головы песок в душевой напротив дома, он разжигал дрова в мангале и резал мясо на шашлык. Потягивая понемножку Чёрного полковника, из погреба хозяйки, присаживался за столик во дворе, закуривал, прилядывал за мясом над шипящими углями и размышлял, как же, однако, странно всё устроено на этом свете... Так долго он страдал и мучился, готов был уже и вены резать, а Светка его не слышала и не понимала, но стоило ему уйти, исчезнуть казалось навсегда, как вдруг любовь её вернулась, и теперь уже совсем иной. Он видел, насколько её чувства изменились, острые ядовитые шипы исчезли, будто их и не было, она стала совсем другой, по женски какой-то очень чувственной, и нежной и ответственной.
Он крупно, как она любила нарезал огромные, все в желтоватых шрамах розовые помидоры под сметану, они сидели у пышущего всполохами оранжевого пламени мангала под огромным звёздным небом, пили домашнее терпкое вино под шашлыки и говорили. Вполголоса они шептались о чём-то своём и несущественном, смеялись громко его дурацким анекдотам, он подливал в стаканчики вино, через калитку они выходили к морю, и в темноте, обнявшись, как на маленькой лошадке сидели на низенькой скамеечке у самого обрыва. Светка устраивалась сзади, обхватывала его за талию и положив свой подбородок на плечо щекой прижималась к его жёсткой как наждак щетине. Ей нравилась его лёгкая небритость, и иногда, бывало, она то ли нашёптывала ему что-то, то ли дышала быстро и коротко как ёжик прямо в ухо.
Так пролетели десять дней, десять счастливых дней, вопросов никаких по поводу ТОГО он ей не задавал, поднимать снова эту тему ему было тяжело. И ей, он кожей это чувствовал, о тех словах, последних, о том чем это всё закончилось тогда, в Литве, и вспоминать даже и не хотелось.
На будущее никаких планов они не строили, им было хорошо вдвоём и только. Будущее их, как и прошлое, как будто растворяясь в синеве, скрылось в утреннем морском тумане над голубой водой, и только раз, набравшись храбрости, он предложил ей выйти замуж, по настоящему, она же как и раньше отшутилась. Сказала что-то своё обычное о внутренней свободе, о детях, которых лучше любить на расстоянии, и что-то ещё, совсем уже невнятное о своей нелёгкой жизни. И тут же, прижавшись к нему всем своим, звенящем от любви родным горячим телом, поцеловала нежно в губы, и с тихой грустью прошептала прямо в ухо: "Рано, Венька, рано... Не спеши, душа моя... Счастье распугаешь...".
Каким бы ни показалось это странным, отношения их почти вернулись к прежним, теперь уже правда, в новом качестве, без сумасшедшего того, безумного надрыва, что был когда-то между ними. Они встречались как и раньше, но происходило это теперь совсем иначе. По месяцу и больше он сидел в своей Поляшке, мобильников никаких в природе в то время ещё не существовало, звонить же ей без перерыва по межгороду он, естественно, не мог.
Вернувшись домой из очередной поездки он первым делом набирал знакомый номер, встречал её где-нибудь в городе, бывало они заходили куда-нибудь в кафе, но чаще всё же ехали к нему. Теперь, однако, они не впивались один в другого как безумные с порога, трясущимися руками не срывали нижнее бельё и не пытались овладеть друг другом прямо на полу в прихожей. На кухне они пили сладкое вишнёвое вино, она как и положено, скорее ради приличия пытаясь отказаться, примеряла у зеркала обновки, рассказывала какие-то незначительные мелочи из жизни, он глядя на неё из кухни потягивал маленькими глоточками вино и думал, как же он всё-таки её любит. Оставалась она теперь всегда до следующего дня...
Так, в расставаниях и встречах минул целый год, он всё мотался в свою Польшу, вернувшись же, пунктиром жил со Светкой. Карьеру свою танцевальную она успешно завершила, преподавала теперь сама, на Петроградской, в том же клубе где когда-то начинала, вела коммерческие группы для взрослых и подростков.
Надо сказать, отношения у них сложились довольно странные, всё так же он её любил, жизни своей без неё не мыслил, она же, хотя и отвечала ему взаимностью, замуж как будто не спешила. И Венька понимал: что-то здесь не так.
Бизнес его поляцкий мало-по-малу начал как-то затухать, всё дольше ему приходилось сидеть в Польше, товарищи его, из самых умных, тоже переключились на очки, и в Гдыне у него теперь появились конкуренты. От раза к разу, в большой спортивной сумке на квартире где он жил теперь в Поляшке он оставлял всё больше непроданных очков, и как-то раз к концу весны внезапно осознал: всё, тема умерла, закончилась, пора распродаваться и завязывать.
Всё чаще он торговал своим товаром в одиночестве и это немного напрягало: каким-то чудесным образом поляки наловчились воровать очки прямо со стола. К нему подходила одетая весьма прилично дама, с подругой, или с мужиком, хватала всё самое дорогое без разбора, но всё совсем чуть-чуть не подходило. Они оживлённо обменивались впечатлениями: как я в них выгляжу, да как сидит, и прочей многословной ерундой, и с обещаниями вернуться завтра и взять вот эти и вот эти, мгновенно растворялись в рыночной толпе. А изумлённый Венька обнаруживал вдруг недостачу: как правило исчезало что-то дорогое. Всё это довольно сильно напрягало: и так, думалось ему, ничего толком не продать, так ещё и поляки прямо из-под носа тырить наловчились. Теперь, хотя бы ненадолго, ему нужен был помощник, чтобы распродаться, а что останется, казалось Веньке, уж как-нибудь со скидкой, да уйдёт, хотя бы тем же конкурентам из своих.
Команда его к тому времени куда-то испарилась, и он задумался о Светке: давно ему хотелось взять её с собой. И он её уговорил: в начале лета она взяла отпуск за свой счёт, на две недели, и они поехали вдвоём. Везти её на съёмную квартиру Веньке не хотелось, и в маленьком отельчике, недалеко от рынка они провели вместе две недели. В девять, иногда немного позже они вставали, она плескалась в душе, он собирал баул с товаром, в кафе у рынка они пили кофе, и вскоре, красивыми рядами он выкладывал свои очки на раскладной походный столик.