Прекрасный белый снег
Шрифт:
Ответа, впрочем, вопрос его как и обычно не имел, пивной запас довольно скоро подходил к концу, он собирал окурки и посуду и нёс всё это на помойку. Покачиваясь в полной темноте, то ли от горя, то ли от выпитого пива, он возвращался в свою комнату, к спящему давно Димону, и тут же забывался тяжким сном.
Закончилось всё это тем, чем и должно было закончится. Рано или поздно, он понимал это прекрасно, что-то подобное должно было произойти, но всё это его уже не волновало. Однажды, после тренировки его попросил на минутку старший тренер. Он долго передвигал на столе какие-то бумаги, тягостно молчал, потом вздохнул и тяжело взглянул на Веньку:
— Ну что ты с собой делаешь? Люди жалуются. Перегаром от тебя, за версту несёт! Всё, Веня, любое терпение предел имеет. Пиши заявление по собственному. Из лагеря ты, считай, отчислен... — И протянул ему чистый лист бумаги. — Садись, пиши. На вон, ручку...
— Чего писать-то? — посмотрел на него угрюмо Венька.
— Заявление, Вень, заявление, — устало ответил шеф. — Я, такой-то такой-то, прошу уволить меня по собственному желанию, — тут он взглянул на настенный календарь с какими-то дурацкими лошадками, — так, сегодня у нас какое? — И сам себе ответил: — Сегодня у нас девятое. Хорошо... Давай, пиши, я ставлю резолюцию, а завтра, прямо с самолёта сразу в клуб. Там заодно и расчёт получишь. Так, завтра... Значит, получается с десятого, — костяшками пальцев он побарабанил по столу и глядя куда-то в сторону добавил: С десятого июля. Год, надеюсь, помнишь...?
Минут за пять, кривыми буквами он накорябал на бумаге заявление о добровольном собственном уходе, "Из жизни," — промелькнуло внезапно в голове, внизу расписался широко и протянул обратно через стол:
— Так пойдёт?
Тот, словно раздумывая о чём-то, медленно протёр очки, прочёл внимательно, в верхнем углу, слева, написал размашисто "Не возражаю, старший тренер", поставил свою фамилию и подпись.
— Ну всё, готово. — Потом ещё с полминуты покопался в своих бумагах, вытащил тоненькую цветную книжку с изображением авиалайнера над облаками: — Твой билет. Самолёт завтра в десять, — и передвинул всё это обратно Веньке.
Как-то совершенно равнодушно, будто всё это относится вовсе не к нему он взял бумаги, сложил четыре раза, даже не раскрыв вложил туда билет, и словно не зная, что теперь со всем этим делать, запихнул в задний карман треников. Встал, посмотрел вопросительно на шефа:
— Ну я пошёл?
— Подожди, присядь-ка на минуту, — ответил тот. — Какой ты, однако, быстрый... Вздохнул устало и добавил:
— Если бы я решал, было бы иначе. Кто-то из родителей пожаловался руководству клуба, заяву они там накатали. Ну что ты смотришь? На тебя, Веня, на тебя! Коллективную. Из клуба вчера звонили, с Инженерной. Мозг мне промывали... Так что, извини уж! Ничего тут не поделаешь. Головой надо было думать. Группу твою я Димычу пока передаю...
Оставаться в лагере Веньке не хотелось, одна только мысль о том что как-то придётся объяснять всё это Димону, видеть сочувствующие, а может осуждающие взгляды окружающих и глупо при этом улыбаться была ему противна. Ребята уехали на озеро, на этаже в общаге было пусто. Он кое-как, по-быстрому собрал свой старенький баул, почистил зубы, минут пятнадцать постоял под душем, оделся и с сумкой на плече вышел за ворота. Он мог уехать на автобусе, сегодня, доехать до Паланги и переночевать в аэропорту, или, подумал Венька, в гостинице ночь перекантоваться, а ехать уже утром. Разницы большой он в общем-то не видел, ему хотелось убраться побыстрей из лагеря. Солнце уже садилось, медленно, словно нехотя день подходил к концу, наступал тёплый летний вечер. Уже по привычке тормознув у магазина он взял немного пива, и как обычно направился в соседний дворик, на тихую свою скамейку. В тени под раскидистыми клёнами, с такой же как у него бутылкой пива и сигаретой между пальцев, о чём-то беседуя с самим собой сидел его литовский друг. Он молча бросил сумку, вынул сигареты, спички, присел:
— Здорово, Костас! Что грустим?
Поздним июльским вечером, почти ночью, они сидели на веранде большого, песочного кирпича, построенного "вот эттимми саммымми руккамми" дома. Два полупьяных парня, русский и литовец, один слегка за сорок — директор ПТУ, другой почти под тридцать — безработный с завтрашнего дня, один — ответственный хозяйственник, другой же — раздолбай без башни. Маленькими гранёными стаканчиками они разливали сливовую водку, закусывали малосольными огурцами и варёной в кожуре картошкой, как братья обнимались, курили и снова наливали, и что-то родное было в этих совершенно разных людях.
— Знаешь, Венька, — говорил один другому, — ты не переживай. Не мучай ты себя. Она вернётся если любит. Вот увидишь. А если не вернётся, значит и не любила никогда. А зачем тебе такая? Сам подумай. Только, так быстро это не проходит, поверь мне Венька...
— Легко тебе, Костас, говорить, — отвечал другой. — Ты вон какой... Дом у тебя, хозяйство, дети. Путяга, движение ваше, за свободу. Ты, Костас, сильный. Не то что я. Вот ты говоришь, не мучай! А что мне делать, Костас? Как мне дальше с этим жить?
— Просто, Венька, очень просто, — отвечал ему Костас. — Если любишь, так люби! Любовь твою у тебя никто отнять не может. Кроме, — усмехнулся он в свои рыжие усы, — кроме тебя же самого. Кроме тебя, Венька. И надейся. Человек, Венька, живёт надеждой! Без надежды он засыхает, как дерево без корней. Знаешь, если сосне корни подрубить, она через год сама завалится. И пилить не надо. Вот так, брат. Вот так-то, Венька.
— Эх, Костас, Костас, — сквозь пьяные слезы улыбался ему Венька. — Хорошо тебе... А как, любить, скажи мне, как? Если даже жить не хочется? Ну какая тут любовь? Какая тут надежда?
— Знаешь, парень, — отвечал Вене Костас, — я, как жену похоронил, много езжу, много... В Ирландии даже побывал, не так давно. Есть там у них одна легенда, предание такое, эпос Шии. Чудесная страна в потустороннем мире. Интересная, скажу тебе, штука, очень. Хотя и странная немного. Так я нашёл его и прочитал. Подожди-ка, посиди минутку. Я сейчас. — Он вышел, вернулся с небольшой, явно самиздатовской какой-то книжкой. — Вот, — он раскрыл последние страницы. — Всё читать не буду, тут самый конец, слушай. И медленно, с литовским своим своим выговором, немного нараспев прочёл он уже мало что понимающему Веньке следующие строки:
"Тогда же он молился ещё полный век, и земля расступилась и обнажились корни священной сосны. Раскрылись корни так же, как это делает женщина, желая понести, и был там серебряный лук. Трижды тянул он лук, пока не придал ему форму любящего сердца. И тогда пустил стрелу в духа реки и стало тихо. По истечению же этих семидесяти четырёх лет приснилась ему дева с соколом на плече. Тогда явились семь старцев седовласых и означали они семь степеней удушья. Сели они в круг и, сказавши: «Радуйся, огонь духа!», съели того сокола и томились от боли. И сказали они Харитону: «Ты можешь победить реку, но ты не можешь вернуть жизнь».