Прежде, чем их повесят
Шрифт:
Виссбрук моргнул.
— А могу я спросить: когда придет подкрепление?
— Со дня, — Глокта прищурился, — на день. А пока надо держаться.
— Но зачем? — Виссбрук по-девчоночьи взвизгнул. — Зачем? Это задание невыполнимо! Самоубийство! Зачем, черт возьми?
«Зачем. Всегда — зачем. Я уже устал задавать этот вопрос».
— Если думаете, что я читаю мысли архилектора, то вы даже тупее, чем я думал. — Глокта задумался. — Но в одном вы правы. Внешние стены могут пасть в любой момент. Нужно подготовить
— Но… если мы оставим Нижний город, мы потеряем порт! Мы не сможем получать запасы! И не получим подкрепления, даже если оно придет! А как же ваша блестящая речь, наставник? Стены Верхнего города слишком протяжены и слабы? Если внешняя стена рухнет, город обречен? Мы победим их здесь — или вовсе не победим, говорили мне вы! Если потеряем порт… мы не сможем спастись!
«Мой дорогой толстый пухлый генерал, ты еще не понял? О спасении речи не было с самого начала».
Глокта улыбнулся, показав Виссбруку дыру между зубами.
— Если не сработает один план, нужно пробовать другой. Положение, как вы очень точно описали, отчаянное. Поверьте, я сам предпочел бы, чтобы император просто сдался и отправился домой, но вряд ли стоит на это рассчитывать, как думаете? Сообщите Коске и Кадии: всех гражданских необходимо убрать из Нижнего города сегодня ночью. Возможно, нам придется отходить срочным порядком.
«По крайней мере, мне не так далеко будет ковылять до линии фронта».
— Верхний город вряд ли вместит столько народу! Они забьют улицы!
«Это лучше, чем забивать братские могилы».
— Спать придется на площадях и в коридорах!
«Это лучше, чем в земле».
— Их там внизу целые тысячи.
— Тогда вам лучше начинать немедленно.
Шагнув за порог, Глокта чуть не отшатнулся. Жара внутри стояла почти непереносимая, вонь пота и горелой плоти неприятно щекотала горло.
Глокта вытер уже слезящиеся глаза тыльной стороной дрожащей ладони и вгляделся во тьму. Смутно виднелись силуэты трех практиков. Они стояли в круг, лица в масках подсвечены снизу яростным оранжевым пламенем жаровни. Яркая кость и черная тень. Демоны в аду.
Рубашка Витари, пропотевшая насквозь, липла к плечам, лицо прорезали яростные складки. Секутор разделся до пояса и тяжело, с хрипом, дышал через маску; мокрые от пота волосы болтались. Иней, взмокший словно во время ливня, стоял, роняя жирные капли на бледную кожу, мышцы сжатых челюстей вздулись. Единственной во всей камере, кто не показывал никаких признаков дискомфорта, была Шикель. Девчонка счастливо улыбалась, пока Витари вжимала шипящее железо ей в грудь.
«Как будто это счастливейший момент в ее жизни».
Глокта сглотнул, глядя на открывшуюся ему картину, и вспомнил, как выжигали клеймо ему самому. Как он просил, умолял, рыдал о пощаде. Вспомнил ощущение
— Что нового? — каркнул он.
Секутор, кряхтя, выпрямился и выгнул спину, вытер лоб и стряхнул пот на липкий пол.
— Не знаю, как она, но я уже наполовину готов.
— Мы не сдвинулись с места! — выпалила Витари и швырнула почерневшее железо в жаровню, подняв сноп искр. — Мы применяли клинки, мы применяли молоты, мы пробовали воду и огонь. Она не сказала ни слова. Эта сучка — каменная.
— Она мягче камня, — прошипел Секутор, — но она не такая, как мы.
Он взял со стола нож, коротко блеснувший оранжевым в темноте, нагнулся и прорезал длинную рану в предплечье Шикель. Ее лицо оставалось безмятежным. Края раны разошлись, блеснув яростно-алым. Секутор сунул палец в рану и повернул. Шикель словно вовсе не чувствовала боли. Секутор вытащил палец и поднял его, потерев кончик о большой палец.
— Он даже не намок. Как будто режешь труп недельной давности.
Глокта почувствовал, как дрожит нога, и, поежившись, скользнул в пустое кресло.
— Конечно, это ненормально.
— Неефтефтфенно, — буркнул Иней.
— Но она уже не исцеляется, как прежде.
Новые порезы на спине остались открытыми. Открытыми, безжизненными и сухими, как мясо в лавке мясника. И ожоги не проходили. Черные горелые полосы на коже — словно на пережаренном мясе.
— Просто сидит и смотрит, — встрял Секутор. — И ни словечка.
Глокта нахмурился. «Неужели именно об этом я мечтал, когда вступал в инквизицию? Пытать девчонок?» Он провел ладонью под зудящими глазами. «Но тут — гораздо меньше и гораздо больше, чем девчонка». Глокта вспомнил вцепившиеся в него руки и трех практикантов, силящихся оттащить ее. «Гораздо больше и гораздо меньше, чем человек. Не будем повторять ошибок, которые мы допустили с первым из магов».
— Надо держать разум открытым, — пробормотал Глокта.
— Знаешь, что сказал бы на это мой отец?
Голос звучал глухо и хрипло, как голос старика, и совсем не подходил такому гладкому личику.
Глокта почувствовал, как дергается левый глаз; по спине под плащом текли струйки пота.
— Твой отец?
Шикель усмехнулась в ответ, глаза блеснули в полумраке. Казалось, что все раны в ее плоти улыбнулись.
— Мой отец. Пророк. Великий Кхалюль. Он сказал бы, что открытый разум — как открытая рана. Уязвим для яда. Доступен нагноению. И причиняет владельцу только боль.
— Ты хочешь говорить?