Прокламация и подсолнух
Шрифт:
– Ануся, – она сперва несмело улыбнулась, потом, разглядев мальчишескую мордаху и подсолнух, нахмурилась. – А чего это ты Томашу огород обносишь?
Штефан, пойманный на горячем, дернулся убрать подсолнух за спину, на мгновение почти смутился, потом кинулся оправдываться:
– Всего один подсолнух! Я бы спросил, так ведь нет никого!
– Так ведь у Станки все гуляют, – строго возразила Ануся. – Там бы и спросил.
– А я в лицо этого Томаша не знаю, – выкрутился Штефан, впрочем, сказав чистую правду. – Покажешь – так спрошу и извинюсь, что без спросу. И за подсолнух. И за тыкву.
– А тыква-то
– Низачем... – он смутился. – Я ее раздавил. Нечаянно.
Ануся уже смеялась.
– А Томаш тебя хворостиной! И не посмотрит, что пандур!
Заулыбался и Штефан.
– Так я же извинюсь. Если ты меня познакомишь с этим Томашем.
Она задумалась, покачала головой:
– Нельзя. Батька заругает, что с пандурами гуляю.
– Так я пока не совсем пандур, – сознался Штефан, но Ануся тяжело вздохнула.
– Все равно заругает. Не любит он ваших. Говорит, нечего, мол, виться, словно медом намазано, – она примерилась сесть обратно на камень, но Штефан остановил ее.
– Погоди-ка. Застудишься еще, – он стянул безрукавку, постелил на камень и сделал галантный жест. – Присаживайся, госпожа Ануся. Так вокруг такой красоты грех не виться!
Она даже ножкой притопнула с досады.
– Вот правильно батька говорит: юбочники вы да бездельники, которым только бы девок портить!
Штефан не обиделся, только улыбнулся:
– Так чего тогда вздыхаешь, красивая, что батька всех гоняет?
– А мне всех и не надо, – Ануся снова вздохнула, – мне только одного. И он не такой!
– А батька, значит, не верит, что не такой?
– Не верит, – она вздохнула еще горше. – И меня то выдрать, то под замок посадить грозится.
– Ну, он у тебя прямо Акрисий, – сочувственно протянул Штефан.
– Кто?
– Да был такой царь, мифический. Тоже все дочку под замок посадить норовил.
– Ему тоже женихи не нравились? – заинтересовалась Ануся.
– Да нет. Ему пифия, ну гадалка, нагадала, что он от руки своего внука умрет. Вот и решил оставить дочку в девках. Под своим дворцом, в подземельях выстроил роскошные покои и запер ее там, чтобы никто ее даже не увидел.
– И что? – охнула Ануся. – Она так там всю жизнь и просидела, бедная?
– Да нет. Ничего у того Акрисия не вышло...
Штефан уселся на землю, привалившись спиной к камню, на котором сидела Ануся, и принялся рассказывать. Та вздыхала и с чисто девчоночьим любопытством торопила рассказчика: «Ну, а дальше что было?»
Налетевший легкий ветерок окончательно разогнал редкие тучки, ночь осыпала небо звездами, что росой по паутине, в траве стрекотали сверчки, доносилась музыка с подворья Станки. А над лужком на окраине глухой деревни в горах на самой границе с Трансильванией хорошо поставленным, хоть еще и мальчишеским голосом, лилось:
– И тогда Персей увидел прикованную к скале прекрасную девушку...
– 5 -
Симеон обнаружил, что немного поднабрался, и решил увести Станку отдохнуть в стороне. Веселье и без них шло своим чередом: молодежь продолжала отплясывать, кто постарше – сбивались в компании и заводили разговоры о видах на урожай, удоях и приплоде у скотины, ценах на зерно и налогах. Народ с дальних хуторов потихоньку и домой засобирался.
– Слышь, капитан!
– Кажись, она.
– Ой, зря Гицэ радовался! Только куды наш Подсолнух тогда подевался?
Разбираться Симеону стало ужасно лень.
– Ладно, мало ли девок! Пущай гуляет.
– А Гицэ-то ты что говорил, а, капитан?
– Так то Гицэ!
– И то верно. Нечего его поощрять.
Мороя снова усмехнулся в усы и вернулся к мужикам, которые уже бросили сеялки и теперь спорили о том, будет ли завтра дождь, «а то ж вон тучка ходит, и на закате алело», или нет – «да луна вон яркая, и солнце не в тучу село, так что только ветра жди», «а я говорю гроза будет», «да какая гроза, так, поморосит только».
И тут Симеон обнаружил, что помянутая гроза уже надвинулась на него самого, приняв обличье Михая, отца Ануси. Оказалось, суровый батька внезапно обнаружил исчезновение дочки с подворья и, поспрошав и уяснив примерное время ее отлучки, мигом озверел и кинулся к капитану пандуров.
Симеон от неожиданности вскочил и так, стоя, и выслушивал, что под началом у него одни кобели и бандюги, что Макарию надо отходить батогами так, чтобы встать не смог, что он не иначе как увез Анусю на заставу, потому как больше этой голытьбе ехать некуда, и что Михай сейчас сам отправится туда и разнесет все, но до этого мерзавца доберется. Симеон только и успел брякнуть, что без капитана никого на заставу сроду не пустят – и тотчас получил требование ехать немедленно и выдать разгневанному Михаю поганца, который ишь чего удумал.
Вокруг собралась небольшая заинтересованная толпа. Анусю в деревне любили, и ее доброго имени было жаль, а потому поганцу Макарке Симеон сам бы голову открутил с радостью, если такое дело. К тому же, из-за него пропадал свободный вечер...
Разобиженная Станка поднялась с крылечка и ушла, на прощание испепелив Симеона негодующим взглядом. Ладно! Зато когда он пошел седлать коня, рядом очутился встревоженный Мороя, который и так не собирался ночевать в деревне. Михай, прооравшись, несколько выдохся и теперь только возмущенно сопел и тыкал изредка куда-то в небо своим овечьим посохом с крюком на конце, поэтому путь по деревне до подворья Томаша все трое проделали в угрюмом молчании.
– 6 -
За околицу они вышли как раз в тот момент, когда Штефан осознал, что импровизация гекзаметром на родном языке ему сегодня не удается, и начал пересказывать Анусе краткое содержание Троянского эпоса своими словами. К чести Штефана, он опустил своеобразную предысторию рождения Елены Прекрасной, которую особенно любили обсуждать кадеты в Термилаке, но невольным свидетелям хватило и вскользь услышанного: «Ну и задал Парис с ней лататы морем до самой Трои...»
Мороя, грамотный и выросший при боярском доме, от такого оборота сложился пополам и захрюкал. Симеон мысленно схватился за голову, представляя грядущую войну между Штефаном и Макаркой, с таким поводом обещавшую стать почище Троянской, а грозный батька Ануси мигом разобрался и кинулся в атаку, потрясая овечьим посохом: