Прощай, пасьянс
Шрифт:
Анна шагала по коридору с узелком в руке все более уверенно, походкой человека, который знал, что ему больше незачем колебаться, какое решение принять. У каждого своя жизнь, думала Анна. У нее тоже. Поэтому она скажет Анисиму то, что он хочет от нее услышать.
«Хоть час, но мой. Хоть день, но мой, — твердила она себе. — А потом… потом будет видно».
Анна усмехнулась. Однако она не произнесла на сей раз мысленно: «…суп с котом». Что-то не хотелось ей сейчас оказаться под взглядом вездесущей Гуань-цзы.
Она вошла в гостиную и, не проходя дальше порога, объявила сестрам:
— Так я ухожу. — Ее голое прозвучал виновато только по привычке. Сейчас Анна не испытывала ни вины, ни смущения.
— Ты даже не останешься на обед? Глафира обещала такую стерлядь… — изумилась та, что сидела рядом с игравшей на клавикордах.
— Нет. Приятного вам аппетита.
— Про-о-ща-ай, Анна, — в один голос пропели сестры, аккомпанируя себе. — Проща-ай, дорогая.
Анна вышла за дверь, сестры обнялись, а Мария прошептала Лизе:
— Все получилось. Даже Анна не поняла, кто из нас кто. Поздравляю нас!
Они поцеловались.
— Знаешь, Лиза, я теперь, кажется, перестану беспокоиться так, как раньше. Я теперь знаю: Лиза — это я.
— А я — Мария.
В это время Севастьяна завершала дневные дела в воспитательном доме. Она уже потянулась за бархатной сумочкой, в которой были, как всегда, фляжка, табакерка с нюхательным табаком, кое-какие булавки. Дверь за спиной открылась, она обернулась и удивилась:
— Павел? Снова удостоил вниманием? — Голос Севастьяны был грудной, обманчиво мягкий. — Чему обязана на сей раз?
— Вопрос есть один, Севастьяна. С ним и пожаловал.
Павел без приглашения уселся на канапе, на котором она обычно сидела за рукоделием, а какая-нибудь ученица устраивалась на подножной скамеечке и, наблюдая, училась вязанию.
Он положил ногу на ногу.
— Задавай свой вопрос. Но учти сразу, — предупредила Севастьяна, — я загадки не отгадываю.
— Хотя и могла бы, — ухмыльнулся Павел.
— Не для всякого, — с похожей ухмылкой ответила она.
— Ладно. Это правда, что Мария зачала?
Севастьяна открыла рот, изображая полное потрясение.
— Неужели она сама тебе призналась?
Он повел плечом:
— Если бы от меня, то призналась бы непременно. Какая из женщин станет таить такое счастье? — Павел ухмыльнулся.
— Это уж точно. Весь город знал бы, да по всей Лале от начала и до конца пронеслась весть.
— Так тебе она ничего не сказала? — Голос Павла стал серьезным. — Ты, говорят, от них не вылезаешь, с тех пор как Федор отплыл, — напирал он.
— А тебе-то что за дело? — огрызнулась Севастьяна. — Не в твой дом хожу.
— Ничего, скоро и этот дом моим станет.
— Да как же это? Сам говоришь, она зачала. Стало быть, никакой надежды на то, что он твоим станет. — Севастьяна почувствовала, как лицо ее раскраснелось, но ей было все равно. Не с царским сыном говорит.
— Ладно, сейчас речь не о том. Так знаешь ты или нет? Она тебе сказала?
— Так она же не от меня понесла. Откуда мне знать?
— Смеешься! Насмешничаешь все время! — Павел скривил губы. — Еще этого не хватало, чтобы баба от бабы могла понести. Вот бы дожили до светлых времен. — Он фыркнул с отвращением, как лошадь, которую шутник пытался напоить брагой вместо ключевой воды.
— А может, когда-то и сумеют, — бросила Севастьяна, желая зацепить гостя посильнее.
— Ага, сумеют, когда люди будут о трех головах.
— Так разве это головой делается? — Темные брови взметнулись. — Вот не знала.
— Не ерничай, — осадил ее Павел.
— А что делать, если ты пристал как банный лист. Я тебе сразу сказала: загадки не отгадываю. А если бы она и понесла, страшно тебе стало бы, да? Хоть в петлю? — Она, не мигая, уставилась на него, не желая пропустить даже мельчайшей перемены в чертах. Перемен не случилось, лицо его было словно каменное, и Севастьяна продолжила: — Ох, вижу теперь, грехи твои тяжкие. Долги твои длинные, Павел.
— Дни острожные длиннее любых долгов, Севастьяна. — В голосе младшего Финогенова не было прежнего ухарства. В нем звучала лишь неизбывная тоска.
— Вот так плохо? — в вопросе Севастьяны прозвучало участие.
Павел наклонил голову, и женщина почувствовала что-то похожее на материнскую жалость.
— Что же ты надумал?
— Сперва узнать, правда ли…
— Да кто тебе сказал? Я была у сестер сегодня утром, ничего не заметно. Ни Мария, ни Лиза не округлились. Кто сказал-то?
— Сорока на хвосте принесла.
— А она с бородой? — внезапно осенило Севастьяну. Павел искоса взглянул на нее.
— С хвостом. Ну, я пошел.
— С Богом, Павел.
Когда за Павлом закрылась дверь, Севастьяна облокотилась о стол и подперла щеку рукой. Она подозревала, что с сестрами что-то происходит. Возможно, Мария впрямь беременна. Тем более что Федор перед отплытием просил присмотреть за сестрами. А если понадобится, то и помочь. Но не сказал, в чем дело. Правильно сделал.
Севастьяна почувствовала неодолимое желание понюхать табаку. Свежий, его только что привезли из Турции. От него так сладко чихается, а чихание, говорят, прочищает мозги лучше, чем самый умелый трубочист печную трубу.
Она подтянула к себе сумочку, нащупала в ней серебряную табакерку — подарок Степана. Он-то и пристрастил ее к табаку, ей пришлось это занятие по нраву. Она вытряхнула немного на ладонь, прижала одну ноздрю пальцем, а другой потянула. Потом то же самое проделала другой ноздрей.