Пурга в ночи
Шрифт:
— Правильно! Верно! Только так! — согласились члены ревкома.
Берзин с теплотой подумал о Мандрикове: можешь же ты, Михаил Сергеевич, безошибочно понимать и решать сложные вопросы. Почему все время начинаешь с «я». Зачем это?
Мандриков вернулся к чтению секретных документов. И с каждым письмом все больше мрачнели лица товарищей. Они узнали, что Малков забил до смерти эскимоса, который не соглашался за бесценок продать партию тюленьих шкур, что братья Караевы закупили у американцев партию винтовок, что Громов и Струков приказали всем, находившимся на государственной службе, следить за окружающими
Мандриков посмотрел на Струкова:
— На вас лежит большой позор! — Он вспомнил о Бучеке, Галицком и других.
Струков чувствовал на себе тяжелые взгляды ревкомовцев. И снова между ним и ревкомовцами пропасть, которая почти исчезла в этот вечер. Струков вскочил, прижал руки к груди и воскликнул с отчаянием:
— Товарищи, товарищи! Я был вынужден подписаться под этим позорным документом. У меня не было выхода. Я…
— Знаем, знаем. Садись, — махнул рукой Мандриков. — Не о тебе сейчас речь. — Он посмотрел на товарищей. — Напоследок я приберег самое интересное.
— Что там такое? — заинтересовались ревкомовцы.
— Тут характеристики на многих из вас. Их составили Суздалев с Толстихиным. Слушайте.
— Мефодий Галицкий. Конокрад. Якуб Мальсагов в Америке был приговорен к тюремному заключению за грабеж.
— Ай, какой нехороший человек писал, — воскликнул Мальсагов непосредственно. — Зачем неправду писал? Я в тюрьме был, за решеткой был, а почему был — справедливости хотел.
Мандриков остановил его.
— Александр Булат (Булатов) подозрителен. Член союза фронтовиков. Несомненно, тяготеет к большевикам.
— В этом они не ошиблись, — засмеялся Булат.
— А обо мне есть? — не терпелось Гринчуку.
— О тебе-то и нет, обидели тебя колчаковцы, — засмеялся Мандриков. — А вот о Фесенко пишут, что он единственная ненадежная фигура на радиотелеграфной станции, но держать следует, так как хороший моторист.
— Похвалили, значит, тебя, Игнат, — захохотал Мальсагов. — Дружки хорошие у тебя были.
Заседание окончилось. Мандриков подошел к Струкову, протянул ему руку:
— Спасибо за то, что немедленно сообщил о письме Малкова и…
Мандриков умолк и помрачнел. Он не сказал о страшной посылке, но все о ней подумали. Струков горячо ответил на рукопожатие Мандрикова:
— А как же иначе? Это мой долг.
Берзин выждал, когда все уйдут, и, оставшись наедине с Мандриковым, сказал, стараясь скрыть свое недовольство:
— Михаил, ты должен пересмотреть свое отношение к вопросу о заложниках…
— Опять за свое! — с раздражением воскликнул Мандриков и стал одеваться, давая понять, что он не расположен разговаривать. Все решено.
— Еще не поздно… — Берзин не успел закончить фразы, Мандриков оборвал его:
— Я не пересматриваю свои решения. Я…
— Я, я, я, — повторил с досадой Берзин. — Неужели ты не слышишь, как это высокомерно звучит. Выходит, что ты здесь один, а остальные члены ревкома…
— Я не намерен выслушивать нотацию, предназначенную для гимназиста-выскочки! — Мандриков натянул рукавицы. — Мы с тобой не в гимназии. Меня не учили выбирать выражения.
— Этим не гордятся.
Берзин понял, что разговор, о котором он думал, не состоится. А жаль, очень жаль.
— Ты слишком доверчив к этому колчаковцу, да и к Треневу. Этот торговец хитер, как лис. Как бы он не укусил.
— Слушай, Август, — Мандриков в упор посмотрел на Берзина, — я очень сегодня устал и прошу тебя, прекратим этот разговор. Он бесполезный и бессмысленный. Ты почему-то во всех людях видишь врагов.
— Неправда! — закричал Берзин, и грудь его обожгло.
— Ты получил имя Железного комиссара в Хабаровске заслуженно, — напомнил Мандриков. — Там требовалось быть жестоким, прямым и беспощадным. Там был фронт, шли бои. Здесь иное. Ты это должен понять. Одними твоими методами мы ничего не добьемся. Умерь свою подозрительность. Когда это сделаешь, я с удовольствием буду говорить с тобой, советоваться и, может быть, последую твоему предложению. А сейчас не могу. Ну, я тороплюсь. Будь здоров. Иди отдыхай. Набирайся, сил. Скоро тебе в дальнюю дорогу.
Мандриков легонько хлопнул Берзина по плечу и стремительно вышел. Его шаги быстро удалялись по коридору, хлопнула выходная дверь, и все затихло. Август Мартынович горестно покачал головой и, неторопливо одевшись, вышел. В коридоре, у открытой дверцы печки, на корточках сидел Еремеев. Он курил, устремив взгляд больных глаз на огонь. На его неопрятное лицо падал багровый отсвет, и оно было мрачным и безрадостным. Берзин хотел поговорить с Еремеевым, но не было сил. Он очень устал.
Август Мартынович медленно брел домой. Он по-прежнему жил у Клещина. Бывший красногвардеец ждал его. Они съели скудный ужин и легли спать. Август Мартынович слышал, как захрапел Клещин. Берзин зажег лампу и, загородив свет, чтобы не мешать Клещиным, достал тетрадь.
Еще в детстве, в далеком родном Цесисе, как только он научился писать, Август начал вести свой первый дневник. Тогда просто нравилось писать, заносить на бумагу свои наблюдения и потом их перечитывать. Позднее в дневнике Август уже оценивал события. Дневник стал близким и верным другом, которому можно было доверить все, что заставляло думать.
На войне с дневником пришлось расстаться: офицеры подозрительно косились. А затем волнения на фронте, Петроград, революция, штурм Зимнего, Смольный, отъезд на Дальний Восток, подполье… не было ни времени, ни возможности вести дневник. И только сегодня, после неприятного спора с Мандриковым, у него было непреодолимое Желание вернуться к нему.
Август Мартынович взял карандаш и начал писать о том, что больше всего беспокоило: «Обязательно надо ехать, и как можно скорее, в Белую и Марково, потому что там творится полный развал. Кроме того, там голод. Я больше интересуюсь насчет той бедноты, которая находится в Марково и Белой…» Берзин перечитал написанное и остался недоволен. Он не смог точно передать свою мысль. Август Мартынович писал по-русски, и это давалось ему с трудом. Он перешел на латышский язык:
«Мандриков недооценивает сложности обстановки. Он все еще находится под впечатлением переворота, который мы совершили довольно легко. Но ведь это начало. Настоящая борьба только начинается. Она будет очень тяжелой. Я готов к ней. Чем и как помочь Мандрикову? Он…»