Пурга в ночи
Шрифт:
— Мы дождемся его возвращения здесь, — Нина Георгиевна обняла Наташу за плечи. — Нельзя рисковать.
— Более важное дело тебе предстоит, — Антон с нежностью и беспокойством посмотрел на зардевшуюся жену. — Уж не ревнуешь ли ты меня, не думаешь ли, что я могу влюбиться в местную красавицу? Вуву… — пошутил Антон и, обернувшись к Оттыргину, спросил его: — Как твою красавицу звали?
— Вуквуна. — Оттыргин был печален, Антон понял, что затронул глубокую рану, и виновато сказал:
— Прости, Отты…
— Куда ушла Вуквуна? — с тоской сказал Оттыргин. Он вдруг вскочил на ноги и крикнул: — Я буду искать Вуквуну!
Оттыргин
— Ты найдешь Вуквуну, Отты, найдешь. Я знаю.
— Найду, — тряхнул головой Оттыргин. — Ну, ладно, я пошел.
Нина Георгиевна вышла вместе с Оттыргиным и попросила проводить ее до дому. Ночь стояла тихая, морозная. Оттыргин и Нина Георгиевна не прошли и половины пути, как услышали, что кто-то бежит навстречу. Нина Георгиевна прижалась к плечу Оттыргина. Чукча сказал:
— Человек громко бежит. Бояться его не надо. — Он всмотрелся, — Клещин!
— Я, Отты, я. Берзину плохо. Кровь горлом, Бегу за Струковым…
Клещин хотел бежать дальше, но Нина Георгиевна его удержала:
— Я пойду к вам.
— Спасите комиссара! — умолял Клещин. — Плох он совсем.
Они быстро направились к Клещину. Берзин лежал на кровати. Около него хлопотала жена Клещина. Кровь слабо, — но продолжала идти.
Нина Георгиевна положила Берзина повыше и заставила глотать маленькие кусочки льда. Август Мартынович беспрекословно подчинялся. Лицо его осунулось. Он с благодарностью смотрел на Нину Георгиевну, Клещин и Оттыргин с испугом — на него. Он им несколько раз ободряюще улыбнулся. Постепенно кровотечение прекратилось. Нина Георгиевна с помощью жены Клещина сменила Августу Мартыновичу белье. Он знаком попросил пить. Нина Георгиевна поднесла к его сухим губам кружку, но он взял ее сам и напился. Обессилел и откинулся на подушку, Клещин бросился к нему.
— Плохо тебе, Август Мартынович?
— Еще повоюем, — слабая улыбка едва тронула губы Берзина. — У нас дел много. Рано умирать.
— Нельзя вам говорить, — запротестовала Нина Георгиевна, но Берзин продолжал:
— Помнишь, Клещин, как мы с тобой… — Он не договорил. В груди захрипело. Нина Георгиевна попросила Клещина:
— Не давайте ему говорить. Лучше сами…
— Помню, помню, Август Мартынович, — торопливо заговорил Клещин. — Да разве такое забудешь? Вы вот не знаете, — по очереди обращаясь то к Нине Георгиевне, то к Оттыргину, говорил Клещин. — А я до самой мелкой точности помню, когда нас Август Мартынович в атаку водил с гимном нашим пролетарским.
При этих словах Берзин недовольно шевельнул бровями, но Клещин, захваченный воспоминаниями, рассказывал о недавних и в то же время о таких далеких и бессмертных днях.
Оттыргин, жена Клещина, Нина Георгиевна, сидевшая у постели Берзина, да и сам Август Мартынович забыли, что они в дряхлой хибарке, а за тонкими стенами суровый мороз. Рассказ Клещина перенес их в солнечное Приморье.
…Пулемет захлебывался очередями. Он бился в руках красногвардейца и хлестал свинцовыми струями по маленьким желтым фигуркам. Обросшее лицо пулеметчика окаменело. Его глаза видели только бегущих по полю спелой пшеницы японцев. Над хлебом взметнулось белое знамя с кровавым кругом в центре, и до красногвардейцев донеслось протяжное
— Бан-за-а-а-а-й!
Японцы и белые взбегали по насыпи на полотно железной дороги и бежали вдоль серебрившихся под августовским солнцем рельсов. Они хотели сбросить Особую роту красноармейцев в широкую речку. Красногвардеец повел стволом пулемета в сторону японского знамени, но в тот же миг вскрикнул и уронил голову на пулемет. На сухом, горячем песке расползалось пятно крови. Оборвалось злое таканье пулемета. Радостнее закричали японцы:
— Бан-за-а-а-й!
Они уже были близко и не обращали внимания на ружейную стрельбу красногвардейцев.
Наступление японцев и белых поддерживала артиллерия, а у красногвардейцев были только винтовки. Наступило замешательство, и в ту же минуту послышалось:
— Красногвардейцы не отступают!
Вдоль цепи, не обращая внимания на густой огонь японцев и белых, бежал высокий, худощавый человек с маузером в руке. Простая солдатская фуражка с красной звездочкой сдвинута на затылок. Светлые волосы разметались по потному лбу. По цепи прошло:
— Комиссар! Берзин! Наш Август!
Человек в кожанке подбежал к пулемету.
Крики японцев заставили его лечь за пулемет.
Свинцовая горячая струя невидимым мечом срубила первую шеренгу наступающих, затем вторую. Дрогнуло и рухнуло на землю знамя с кровавым пятном.
Японцев как ветром снесло с полотна дороги в хлеба. Берзин слал очередь за очередью. Красногвардейцы радостно закричали:
— У-р-ра-а-а!
Пулемет запнулся. Берзин нажал на гашетку, но пулемет молчал. Берзин взглянул на ленту, на разбросанные вокруг ящики. Патронов больше не было. Японцы, очевидно, об этом догадались, поднялись вновь. Было видно, как японский офицер размахивал над головой саблей. Берзин вскочил на ноги, рывком сбросил фуражку и крикнул:
— За мной!
Не оглядываясь, он зашагал навстречу японцам. Его худое, с обтянутыми скулами, обожженное солнцем лицо было решительно. Комиссар разжал запекшиеся губы и запел приятным баритоном:
Вставай, проклятьем заклейменный Весь мир голодных и рабов…Комиссар пел с сильным акцентом. Он ни разу не оглянулся, но знал, что за ним поднялись все красногвардейцы. Бойцы подхватили:
Кипит наш разум возмущенный И в смертный бой вести готов…Сто четырнадцать человек шли навстречу шестистам японцам. Под безоблачным высоким небом, над широкой Иманской долиной сто четырнадцать человек, усталые, голодные, в окровавленных повязках, шли по созревшей пшенице, по полотну дороги, шли и пели:
Это есть наш последний и решительный бой, С Интернационалом воспрянет род людской…Командующий Уссурийским фронтом товарищ Сакович еще утром прислал в Особую интернациональную роту, приказ и просьбу удержать мост через реку. От этого зависел успех наступления против соединенных японо-американских, чехословацких и белогвардейских сил. Приказ принял комиссар отряда Август Мартынович Берзин. Командир был убит за час до получения приказа.