Пурга в ночи
Шрифт:
У Толстой Катьки для почетных гостей хранилось несколько бутылок рому. Она хотела чистосердечно угостить Фесенко и вдруг вспомнила о той бутылке. Толстая Катька в этот момент даже почувствовала на спине боль, и в ней поднялась старая обида, вспыхнул жаркий огонь мести. Вот оно, долгожданное… Своего Толстая Катька не упустит. Она слышит снисходительный ответ Игната:
— Чтобы упряжка резвее бегала, стаканчик можно.
Он снова присел к столу и увидел, что это тот самый стол, за который он когда-то сел в первый раз. Игнат усмехнулся. Разве мог он тогда предполагать, что придет
— Пригубьте…
Толстая Калька волновалась, как бы Игнат не разгадал ее злого замысла, но он только снисходительно улыбнулся и взял стакан. В горле у него пересохло, и он уже предвкушал удовольствие.
— Ну, будем здоровы! — Игнат залпом осушил стакан. Жидкость обожгла горло, показалась слишком крепкой, но он подумал: отвык, видно. В желудке жгло. Не намешала ли чего-нибудь эта морская корова? Покосился на Толстую Катьку, но ничего подозрительного не увидел в ее лице.
Она сбегала за вторым стаканом.
— Хватит.
Он решительно встал, но внутри так пекло и так захотелось пить, что он с удивившей его жадностью и легкостью взял стакан и вторично залпом опорожнил его.
— Пока! Я пошел! А где твоя уп… ря… ж-ка-ка!
Игнат сделал пару шагов к двери и больше ничего не помнил. Сознание исчезло, а дальше уже бушевал дурман. Толстая Катька, насмешливо наблюдавшая за быстро пьянеющим Игнатом, ждала, когда он станет беспомощным. Отдубасю его и на нарте доставлю к ревкому, строила она планы. Скажу, что грозил револьвером, отобрал деньги, золото. Сколько же сказать?
Она следила за Игнатом, который, качаясь, старался дойти до двери. Он уже плохо видел, а еще хуже соображал, Шаря перед собой руками, он все-таки добрел до двери, ударился о нее головой. Дверь распахнулась, и, прежде чем кабатчица успела схватить Игната, чтобы он не оказался на улице, Фесенко вылетел и уткнулся головой в грязный снег. Толстая Катька остановилась в двери, поглядывая по сторонам: не видит ли кто-нибудь. Но никого поблизости не было. Сорокаградусный мороз прохватил Катьку, и она побежала одеваться. Возвращаясь из своей комнатки, она увидела Фесенко. Он стоял посредине кабака и, поводя головой из стороны в сторону, что-то мычал. Шапки на Игнате не было. В открытую дверь крутыми клубами входил мороз. Кабатчица бросилась ее закрывать, но тут Фесенко крикнул:
— Стой! Стрелять буду!
Толстая Катька только сейчас увидела в руке Игната оружие. Она дико закричала, Фесенко навел на нее револьвер. Выпученные глаза Толстой Катьки не отрывались от темного отверстия дула. Кабатчица словно налилась свинцом. Она не могла пошевелиться, даже не могла закричать, хотя крик бился в горле.
— Сволочи…
Игнат с трудом нажал курок. Грохнул выстрел. Желтое пламя ударило в лицо Толстой Катьке, пуля взвизгнула где-то у уха. Кабатчица, не помня себя, выбежала на улицу с таким пронзительным криком, что его услышали почти во всем посту. А Фесенко, не зная, что делает, стрелял и стрелял по воображаемым колчаковцам. Пули впивались в стены, пробили в стеклах ровные, круглые отверстия с тонкими лучиками трещин.
Люди сбегались к кабаку, к кричавшей в истерике Толстой Катьке. В тревоге выбежали члены ревкома. Когда они подбежали к кабаку, уже собралась большая толпа. Выстрелы прекратились, но никто не решался войти. Булат смело шагнул в распахнутую дверь. Он увидел Фесенко. Игнат стоял на том же месте у стола и продолжал в кого-то стрелять. Он нажимал на спусковой крючок, но патронов больше не было. Лицо Игната перекосилось… С губ тянулась клейкая слюна. Булат окликнул его, но тот не слышал. Булат подошел и отобрал у него револьвер, Это было трудно сделать. Пальцы точно приросли к оружию, но Фесенко не сопротивлялся. Булат вывел его на улицу. Люди испуганно отступили. Булат поднял с земли шапку, надел ее на Игната.
— В ревком его! — сквозь зубы пробормотал Мандриков. Ему было стыдно перед людьми за Фесенко — члена ревкома. Толстая Катька, видя, что ей больше ничего не грозит, закричала:
— Ратуйте, люди добрые! Ратуйте! Ограбил меня ревкомовец, большевик! Вот, как они…
— Замолчи, ты опоила его дрянью, — не повышая голоса, сказал Берзин.
Толстая Катька поперхнулась и мигом исчезла в кабаке, с грохотом захлопнув за собой дверь. Вид у Берзина был такой суровый, что начавшие было шептаться новомариинцы поспешно стали расходиться.
Фесенко, пока его вели, стал приходить в себя. К нему возвращалось сознание. Он застонал, потер лицо, глаза, стал зевать, огляделся.
— Что случилось? — Он попытался освободить свой локоть из руки Булата. — Куда меня ведешь? Почему вы все тут?
— Ты помнишь, где был? — спросил Булат.
Фесенко нагнулся, захватил пригоршню снега и жадно стал его есть. Снегом обтер лицо и тяжело, с болью, выдохнул:
— Ох… — Он вспомнил, что был у Толстой Катьки, что выпил у нее стакан, нет, два стакана рому, а что было дальше… Наверное, что-то нехорошее, иначе бы его не вели все ревкомовцы.
— Ты соображаешь вполне? — спросил его Мандриков, когда они оказались в кабинете.
— Да, — Фесенко опустил голову.
На него осуждающе смотрели товарищи.
— Расскажи, Булат, что натворил Фесенко!
Игнат был в ужасе от услышанного, Берзин заговорил сразу же после Булата:
— Фесенко был отравлен. За это кабатчица должна быть наказана, но это не оправдание для Фесенко. Он опорочил звание члена революционного комитета. Он совершил преступление. Я предлагаю расстрелять его.
Фесенко вздрогнул и сжал голову руками. Мандриков возразил Берзину:
— Фесенко достоин сурового наказания. Он подорвал авторитет ревкома, веру людей в него, он повредил нашему делу. Но я против расстрела. Фесенко надо исключить из членов ревкома. Пусть все видят, что мы никому не потакаем.
Фесенко вышел из ревкома. Он не знал, куда деваться от горя. Игнат шел на радиостанцию, не разбирая дороги. Плакал моряк, мужчина. Ревком оставил его работать на радиостанции, и Игнат считал за счастье, что его пожалели и не считают чужим.