Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое
Шрифт:
– Продешевил антрепренер! Можно было смело просить полтора миллиона.
Берт согласно закивал; но интересным было другое: с кем президент обедал, на каких ужинах бывал, в какие национальные правительства был зван, в каких секторах Лиги оказывался гостем, и так далее. И еще интересней было, как именно его визит преподносился в Египте – а об этом можно было узнать только из египетских СМИ. И они вдвоем с Горреном слушали, читали, смотрели, сопоставляли, переглядывались, двусмысленно хмыкали и снова рылись в безднах информации.
Сам по себе этот визит не значил ничего: ну приехал, ну там выступил, с тем поужинал, на тот спектакль сходил, на том фестивале отметился. От Каира в любом случае ближе до Рима, чем до Претории, эти связи так просто не разорвать. Но когда президент Египта начинает говорить о несколько нездоровом политическом климате в родной части света и чуть ли не демонстративно обращается за помощью в решении гуманитарного кризиса на юге страны не к африканской Лиге, а к гуманитарным фондам Европы, это заставляет задуматься. При этом президент проводит неделю за неделей в Европе, появляется везде, не скрываясь, дает бесконечные интервью – и все это остается без последствий.
Куда интереснее было узнать, что делают главные актеры на африканской политической сцене. Или главные артисты в этом шапито – Горрен Даг предпочитал именно эту формулировку. Две вещи были установлены им и Бертом, а последним – не без невольной помощи знакомых из самых различных секторов лиги, вполне определенно: все ключевые фигуры оттуда, будь то из Йоханнесбурга, Претории, национальных столиц, появлялись в Европе, причем делали это регулярно и предпочитали не афишировать свое в ней пребывание; и второе – результатов особых не было. Не то чтобы Берт имел возможность связываться с людьми, способными дать более-менее достоверный ответ, не то чтобы он мог сделать определенные выводы из того, что позволяли себе СМИ, но по косвенным признакам выходило, что поезд все еще стоит у платформы, словно диспетчеры не могут решиться, куда именно его отправлять: на все четыре стороны, в депо или в утиль.
Тем интереснее было разнюхивать, что именно делали и зачем прилетали в Европу Лиоско, Дейкстра и даже Дюмушель. Насчет последнего Горрен говорил с придыханием:
– Для этого скунса обеспечить пару циклов выступлений, протолкнуть его в пару клубов, получить за это комиссию, и можно считать себя обеспеченным до конца жизни.
– И кому он там нужен? – нудным голосом вопрошал Берт.
– Никому, – охотно признавал Горрен. – Но общественность испытывает непреходящую нужду в двусмысленных цитатах, а Дюмушель с его-то опытом, с его-то прошлым этого добра поставит на двадцать сенатов. Видишь ли, мой прагматичный Берт, ходовым товаром на рынке является даже не изворотливость, как в случае с… давай-ка мы возьмем в качестве примера типа, который считает себя одним из самых изворотливых в нынешнем президиуме. Я имею в виду Симайди Танья как типичного представителя этой когорты. Он считает себя одним из самых ловких, пронырливых, предусмотрительных и так далее. Это талант, не спорю. Это, соглашусь, ходовой товар, который лицо заинтересованное может потреблять достаточно долго. Но только слишком долго его продававать едва ли возможно. Рано или поздно наступит пресыщение. Или коммерсант состарится, утратит былую проворность. Или конъюнктура изменится непоправимым образом. И все. О былых успехах только и останется, что мечтать. Но если некоторые типы обладают возможностью создавать новые виртуальные товары, то можно смело говорить о бесконечно долгой карьере. Дюмушель все еще способен удивлять.
Кажется, этот тип начинал с того, что выбросил за борт капитана какого-то пиратского суденышка. Злые языки поговаривали, что он счел свою долю добычи слишком маленькой; полуофициальная версия гласила, что он был продан на корабль за гроши – ему было что-то около тринадцати лет. Вполне возможно, что обе эти версии живописно переплелись в прошлом Дюмушеля. В любом случае, он очень умело обращался к своему нищему прошлому, к своим переживаниям – «я был рабом», напоминал он, когда иссякали другие аргументы. Такое заявление запросто становилось могильным камнем для многих споров, и Дюмушель мог считать, что вышел победителем, просто потому, что последнее слово оставалось за ним. Если присмотреться, схожие тактики он применял и дальше – когда выбивал себе стипендию для поступления в университет. Когда выбивал себе стипендию для обучения в нем. Когда получал свое первое рабочее место. Другие-то, свежевыпущенные, были рады, если им удавалось получить хотя бы место практиканта по смежной специальности, бесплатное, само собой разумеется; а на жизнь они зарабатывали, работая кем попало и где попало, пусть и за гроши – ситуация во время молодости Дюмушеля была непростой, что с экономикой, что с рабочими местами. Если точно, она оказывалась сложной для кого угодно, но не для него – он снова выхватывал ту карту с «я был рабом», но делал это так артистично – трагично, смиренно – и там – где людей было много, что вскоре стал знаменитым. Затем он дружил с самыми разными фондами и гуманитарными организациями, чьи фонды использовал, чтобы вознести себя еще немного, и еще чуть-чуть. И так шаг за шагом, прыжок за прыжком, неторопливо, изобретательно и неустанно он продвигался к какому-то неопределенному, но по возможности очень защищенному месту, которое гарантировало бы надежное будущее.
При этом Дюмушель действительно создавал новые товары – те самые, виртуальные, абстрактные, существующие если не в ноосфере, то как-то совсем близко к ней. Он охотно возглавлял кампании по борьбе с коррупцией, тем более что эта беда всегда была актуальна. Подумать только, все африканские страны находятся в первых восьми десятках самых коррумпированных стран. Года через четыре он резко оставил эту кампанию, а через пару месяцев одна за одной покатились головы с плеч других ее руководителей: фонд оказался полностью разграбленым. Затем модной стала тема многоступенчатого школьного образования – Дюмушель делился своим опытом, возглавлял очередную кампанию, ту, благодаря его советникам, лихорадило нешуточно, потому что кампания началась без внятной концепции, а через полгода после ее начала была насильно утверждена программа, неуклюже сочетавшая в себе опыт как минимум трех совершенно разных культур, уродливая до невероятности; а Дюмушель совершал поездку за поездкой в Европу–Америку–снова Европу, добивался содействия различных фондов, рассказывал о своих достижениях всем, кто хотел его слушать на родине. Дело кончилось схожим образом: Дюмушель внезапно заявил о страстном желании посвятить некоторое время семье, вышел из кампании, инициатива зачахла, через девять месяцев несколько СМИ в Европе опубликовали циклы репортажей о коррупции в африканском образовании. В честь Дюмушеля же назвали несколько сельских школ. К пятому десятку он не без основания мог ссылаться на обширный опыт в самых разных сферах жизнедеятельности. К восьмому – ему было достаточно намекать на колоссальные связи и знакомства. Очевидно, он готовил и платформу для своей карьеры на пенсии. Некоторые издательства на полном серьезе говорили о желании опубликовать его мемуары.
Горрен возжаждал завести несколько знакомств среди представителей издательских домов. Берт хмыкал: он был уверен, что мемуары птицы такого высокого полета наверняка будут публиковать крупные дома. Горрен был уверен, что как раз крупные и не осмелятся – Дюмушель был что угодно в представлениях европейцев: выдающийся политик, передовой государственный деятель, но чем он не был, так это человеком с безупречной (или приемлемой) репутацией. Его биографию они бы охотно опубликовали, но и то по возможности неавторизованную. А для небольшого издательства, которое бы жаждало знаменитости пусть даже и ценой скандала, Дюмушель оказался бы козырным тузом.
– В принципе, это затасканный ход для выходящего в тираж политика, – признавал Горрен. – Но если этот хмырь все-таки не усидит на покое, то нет для него лучшего занятия, чем клепать разные книжечки. А что, главное – найти литератора, который готов бы был писать за него всю ту дрянь.
Идея вдохновила Горрена настолько, что он обзавелся знакомыми литераторами. Предлагал и Берту задуматься о том ли, чтобы писать для и за кого-то, о том ли, чтобы издать собственную книжечку.
– Кому она нужна, – отмахивался Берт.
– Найдутся охотники, – заявлял Горрен.
Берт упрямился – ему эта идея казалась притянутой за уши. Горрен обвинял его в недостатке здравого тщеславия. «Ну и подумаешь», – пожимал плечами Берт: признаться, его все эти вещи занимали все меньше, а хотелось более осязаемых занятий, что ли. Он скучал – хотел обратно, метаться от города к городу, где ехать в автобусе, где идти пешком, бродить по рынкам, болтать с самыми людьми – в качестве приятного отвлечения почему бы нет. Здесь же он ощущал себя мумией, спеленатым, обездвиженным, обложенным ватой, лишенным трех четвертей всех удовольствий и радостей полноценной жизни; вроде ему говорили те же люди, каким-то загадочным образом связанные с Ингер Стов и с кем-то, отказывающимся приятельствовать с Виллермом Рунером, что его сведения ценны и полезны, что Берт наверняка сможет снабдить их еще парой мегабит информации, которые помогут им в дальнейшем. И Горрен настаивал на небольшом отпуске в унылой и дряхлой Европе. Тем более именно в ней можно было наконец понять, на кого делать ставку.
В качестве индикатора мог бы выступить и Дюмушель – но он упорно вещал о сильной Африке, равной в ряду других частей света. Ни по какому эпитету в его речах невозможно было сделать никакого определенного вывода: он не говорил о «единой» Африке, он не говорил о «единстве наций», приведшем бы к общему процветанию, иными словами, никак не указывал ни на Дейкстра, ни на Лиоско. Старый плут собирался проигнорировать борьбу полностью – или придерживал этот удар напоследок? А ведь он наверняка знал куда больше, чем хотел показать. Во всем прочем оба эти типа – и прямолинейный, грубоватый Дейкстра, и элегантный, изворотливый Лиоско – вели себя примерно одинаково, даже обращались за помощью и поддержкой к одним и тем же игрокам. Там – Горрен удивлялся – Дейкстра был приглашен на юбилей крупной корпорации, произносил речь, в которой с уважением высказывался о ее политике и о вкладе в развитие африканской экономики. Там – Лиоско выступал на заседании парламента Лиги и говорил о цельной и сильной Африке, причем если заменить его голос и интонацию на типичные для Дейкстра, отличий не было бы никаких. Что один, что другой встречались с худо-бедно влиятельными политиками, президентами и вице-президентами корпораций и даже мегакорпов, хватались за любую возможность напомнить о себе – и до чего же были хороши их помощники, что организовывали поездки таким образом, что пути Дейкстра и Лиоско не пересекались. С каждым днем кампании, впрочем, человеку подготовленному, знакомому с виртуальными, публичными персонами Дейкстра и Лиоско, становилось очевидно и еще одно: спичрайтеры первого становились все лучше, ловчее, чутче к настроениям толпы, перед которой предстояло выступать ему, и то ли Квентин Дейкстра наконец завел себе талантливых имиджмейкеров, то ли те, которые работали на него с самого начала, стряхнули с себя какие-то оковы, а возможно, Дейкстра завел себе толковых советников по всем этим делам или начал прислушиваться к рекомендациям уже имевшихся, но он был хорош – привлекателен, сдержан, снисходителен так, как только может позволить себе человек обладающий несомненной властью, возможностями и знаниями, говорил в меру сложно и чуть более детально, избавился наконец от упрощенной, где-то вульгарной риторики и даже обнаружил чувство юмора. В Европе он провел несколько очень удачных недель, после которых многие публичные лица признавались публично в уважении к человеку, не боящемуся брать на себя ответственность в такое сложное время. «Бла-бла-бла», – хотелось добавить при этом Берту. Потому что качества, которые приписывали Дейкстра политики, были все теми же, благодаря которым он насаждал власть своих приближенных в самых разных странах, смещал людей неугодных, а своих соратников продвигал вперед, теми же, обеспечивавшими его невероятной выдержкой и хладнокровием, когда он мог ночью узнать о том, что правительство его марионетки в какой-нибудь глухой дыре свергнуто, в кресле тамошнего царька уселся его противник, а утром давать пресс-конференцию, в которой рисовал самыми яркими и жизнерадостными красками будущее Африки, которое он – при несомненной поддержке народа – мог выстроить, и ничто на его лице не изменяло общему благодушному и оптимистичному настроению.