Путешествие по Средней Азии
Шрифт:
Когда пески кончились, перед нами предстали три разных пути. Один,
длиной 22 мили, идет через Каракёль, другой, в 18 миль, по равнине до
Бухары, третий, в 20 миль, идет через горы, где можно найти воду, но крутые
тропы недоступны для верблю-дов. Мы выбрали средний путь, самый короткий, в
первую очередь потому, что надеялись найти воду у пастухов. К вечеру мы
достигли колодцев, где в этом году еще не побывали пастухи. Вода, не
пригодная для людей, освежила наших животных. Наши дела были плохи, мы были
наполовину мертвецы, и только вполне реальная надежда на спасение
поддерживала нас.
Я не мог сам сойти с верблюда; меня положили на землю; адский огонь жег
мои внутренности, и из-за головной боли я был в обморочном состоянии. Мое
перо не в силах описать картину мучений, которые мы претерпели из-за жажды.
Думаю, что на свете нет смерти более мучительной, и хотя я стойко переносил
все опасности, тут я почувствовал себя сломленным, так как решил, что
наступил последний вечер в моей жизни.
Около полуночи мы тронулись в путь, я заснул, а когда проснулся утром
10 июля, то оказался в глиняной хижине в окружении длиннобородых людей, в
которых сразу узнал сынов Ирана. Они говорили, обращаясь ко мне: "Шума ки
хаджи нистид!" ("Вы же не хаджи!"). У меня не было сил отвечать. Мне дали
сначала теплого, а потом кислого молока, смешанного *[134] *с водой и солью,
называемого айраном: оно подкрепило меня и скоро поставило на ноги. Только
теперь мне стало ясно, что я и все остальные мои спутники в гостях у
рабов-персов, которые пасли овец в пустыне, в 10 милях от Бухары. Хозяева
снабдили их скудным запасом воды и хлеба, чтобы они не попытались бежать,
имея больше провианта. И все же у этих несчастных хватило благородства дать
своей воды заклятым врагам, суннитским муллам. Особенно добры они были ко
мне, когда я заговорил с ними на их родном языке, потому что, хотя в Бухаре
говорят и по-персидски, этот язык очень отличается от иранского. Осо-бенно
меня растрогал вид пятилетнего мальчика-раба, казавше-гося очень смышленым.
Года два назад его взяли в плен вместе с отцом и продали в рабство. Когда я
спросил его об отце, он радостно ответил: "Да, мой отец купил себя (т.е.
выкупился), я буду рабом еще два года, тогда отец накопит деньги и
освобо-дит меня". На несчастном ребенке были какие-то лохмотья, едва
прикрывавшие слабое тело, а кожа по жесткости и цвету похо-дила на шкуру. Я
дал ему кое-что из своей одежды, и он обещал приспособить эти вещи для себя.
Несчастные персы дали нам немного воды на дорогу. Я расставался с ними
с чувством благодарности и сострадания. Мы направились к месту своей
следующей стоянки, Ходжа-Обан, объекту паломничества, где находится могила
святого, носящего то же имя. Правда, это место находилось несколько севернее
нашего пути, но мы, как хаджи, должны были побывать там. К великому
сожалению моих спутников, мы заблудились ночью на краю пустыни среди
песчаных холмов, среди которых Ходжа-Обан возвышается наподобие оазиса, и,
когда после долгих поисков дороги наступило утро 11 июля, мы очутились на
берегу пресноводного озера. Здесь кончалась пустыня, а с нею и страх жажды,
страх перед разбойниками, ветром и прочими напастями. Мы тем самым вступили
на территорию собственно Бухары и, прибыв через два часа в Хакемир (деревню,
где жил керванбаши), оказались уже в довольно хорошо обработанной местности.
Весь этот край орошают каналы реки Карасу, которую одни люди считают рукавом
Зеравшана, а другие говорят о ней как о само-стоятельной реке, текущей с
севера. Дальше она теряется в упомянутом озере, вода которого, как
рассказали, годится для питья только в весенние и первые летние месяцы, а
затем сильно убывает и делается соленой.
В Хакемире, насчитывающем 200 домов и расположенном всего в двух часах
пути от Бухары, нам пришлось заночевать, для того чтобы, согласно законам
страны, сборщик таможенных пошлин (баджгир) и rapporteur (ваканювис)^77 ,
извещенные о на-шем прибытии, могли произвести досмотр и допрос за
предела-ми города. В тот же день к нам был направлен специальный вестник, а
назавтра спозаранку явились три офицера эмира с очень важным чиновником
взять с нас пошлину, но главным образом для того, чтобы получить сведения о
нас самих и *[135] *соседних странах. Начали с багажа. У хаджи в сумках были
большей частью святые четки из Мекки, финики из Медины, гребни из Багдада,
тростниковые перья для письма из Персии, ножи, ножницы, наперстки и
маленькие зеркальца из Френгистана. Хотя они утверждали, что бухарский эмир
(дай бог ему 120 лет жизни!) никогда не взимает таможенных пошлин с хаджи,
чиновник ни в чем не отступил от правил и переписал каждую вещицу. Я с двумя
другими нищими был последним. Посмотрев мне в лицо, он засмеялся и сказал,
чтобы я показал свой чемодан, потому что у нас (он, вероятно, имел в виду
европейцев, причис-лив к ним и меня) всегда бывают с собой красивые вещи. У
меня было тогда хорошее настроение, на мне был дервишский, или дурацкий,
колпак, и я ответил хитрому бухарцу, что у меня и в самом деле есть