Рассказ о брате (сборник)
Шрифт:
— Одри, задержись на минутку. Раз уж ты была при пашем разговоре, послушай, что я сейчас скажу. Бренда, я хотела бы извиниться за сказанное. Очень надеюсь, что вы меня поймете. У меня недавно были неприятности, я хожу расстроенная, ну и первая набрасываюсь на людей, не дав им слова сказать. Простите. Я пришла сюда, чтоб работать и ладить с людьми, и очень хотела, чтоб мы оставались друзьями, если вы позволите.
Бренда по — прежнему глядела себе на руки. Одри громко кашлянула.
— Хорошо, — сказала Бренда.
Маргарет поблагодарила и кивнула Одри, подавая тем самым знак, что та может уходить. Для такой речи, которую Маргарет только что произнесла,
— Можно, я задам вам вопрос?
— Пожалуйста.
— У вас были неприятности из-за… мужчины?
Маргарет кивнула.
— Я так и думала.
— Со всеми все бывает. Главное — пережить, ну и не менять свои взгляды на вещи.
Бренда снова кивнула. Она по — прежнему не глядела на Маргарет.
— Знаете, а вы сказали правду.
— О чем?
— Обо мне и мистере Стивене. Он… в общем, он мне нравится.
— Уж простите меня. — Маргарет подумала, что Бренда, наверное, давно хотела с кем-то поделиться своей тайной.
— А есть чему посочувствовать, правда?
— Что ж, каждый в жизни рано или поздно вынужден признать, что есть люди не для тебя, — сказала Маргарет, — авось все пройдет и вы еще встретите человека ваших лет и с чувством ответственности?
— Может, и так.
Ожидая продолжения, Маргарет крутила в руках скрепку. Бренда выпрямилась, расправила плечи, приняла деловой вид; руки снова легли на клавиши.
— Ну а пока что, — сказала она, — надо работать. Из разговоров рубашку не сошьешь.
Юго — западная часть города и раньше была рабочим районом. Вдоль откоса, круто спускавшегося к реке, где стояла фабрика, невзрачной серой полосой тянулись двухэтажные жилища текстильщиков. Начав со строительства отдельных домов на территории фабрики, хозяева постепенно заселили всю округу. В те времена не было общественного транспорта, и каждый день после двенадцати-, а то и четырнадцатичасового трудового дня люди пешком добирались до дома. Сегодня, в конце своего первого рабочего дня в родном городе, Маргарет на автобусе за десять минут доехала сюда из центра.
Она переждала час «пик» за сандвичем и чашкой кофе в экспресс — баре недалеко от конторы. За стойкой стояли два молодых смуглых человека, греки — киприоты. Обслуживая посетителей, они разговаривали друг с другом на своем языке, и единственным признаком, что вас заметили; была еда, которая молча подавалась через стойку. Для Маргарет то была мини — революция провинциальной жизни. Как далека холодная деловитость, отгороженная барьером чужого языка и чужой культуры, от теплой, насыщенной паром, домашней атмосферы маленьких кафе, что располагались под крышей рынка. Туда она ходила ребенком: на простой, не покрытый скатертью деревянный стол твоя же соседка по дому ставила пирог со свининой, зеленый горошек и большую чашку горячего чая. Сохранились ли еще такие кафе? Надо будет пойти посмотреть. Здесь, в пригороде, бросалась в глаза национальная пестрота — то была самая заметная перемена. На улицах мелькали пакистанцы и латиноамериканцы, появились китайские рестораны, а в кафе официантами были киприоты. Ей нравилась эта перемена: теперь хотя бы можно вместо традиционного ростбифа и йоркширского пудинга попробовать экзотические блюда и посидеть за чашкой кофе в новой обстановке.
Видно было, что на переделку кафе потратились. На окнах жалюзи, около входной лестницы литые перильца, вдоль стен черный цоколь под мрамор, а стены покрывала дорогая ворсистая обивка красного цвета. Кофе был дорогой, шиллинг за чашку, но она не возражала — за обстановку тоже надо платить, а какой особенно доход получишь от молодых ребят, которые назначают здесь свидание, а потом возьмут одну или две чашки кофе и просидят весь вечер?
Да, она не ожидала, что центр города изменится так сильно: площади и улицы стали шире, а на месте старых тяжелых домов середины прошлого века, которые уже не отвечали новым требованиям торговли, стояли железобетонные коробки. Но здесь время лишь слегка сгладило формы.
Она думала увидеть покрытый травой фундамент, но повернув за угол, увидела теперь, через тринадцать лет все те же остовы семи коттеджей без крыш. Комок подступил к горлу, она остановилась на мгновенье. Когда отсюда уехали жильцы, дома разрушили, чтоб в них не вселились бездомные. Уезжала одна семья за другой, и Маргарет становилось грустно. Сначала Филипсы, те самые, у которых за год до этого грузовиком задавило сына; потом Лоуренсы, у них была хорошенькая дочь, она вышла замуж за полицейского; потом О’Конноры. Этот О’Коннор однажды бегал за своей женой с ремнем по всей округе, вопя, что она гуляет с рыжим сборщиком аренды.
Потом прислали нового сборщика, миссис О’Коннор стала мрачной и злобной и вообще не желала разговаривать с мужем. Больше всего Маргарет огорчилась, когда уезжала миссис Уилсон. Миссис Уилсон ухаживала за матерью Маргарет, когда та заболела, и любила Маргарет, как дочь. Именно она сказала Маргарет, что та должна мужаться, потому что матери очень плохо и станет лучше, когда она уйдет на небо, к богу. С миссис Уилсон можно было говорить о матери, и память оставалась живой. Когда миссис Уилсон уехала, говорить стало больше не с кем. Отец никогда не заводил таких разговоров, и если вдруг в какой-то момент Маргарет не могла вызвать в памяти образ матери, ее охватывал испуг и отчаянье. Ей казалось, что как только она забудет облик матери, то потеряет ее навеки, поскольку память была единственной тоненькой ниточкой, которая все еще удерживала мать на земле. Потом уехали все семьи, они остались последними. Разоренные дома стояли печальные и пустые. Пол покрывал мусор, со стен обсыпалась штукатурка, и стены казались странными картами каких-то огромных незнакомых континентов. А работу по уничтожению их дома сделал за рабочих маленький мальчик со спичками.
В тот вечер отец и Лаура пошли в клуб, а Маргарет должна была накормить малышей и уложить спать. Она уже привыкла к этой своей обязанности, но в долгие летние вечера дети никак не хотели угомониться. Сначала поссорились из-за клубничного джема, и дело кончилось тем, что она отшлепала Питера, зачинщика, а он, пытаясь подыскать слова, которые выразили бы всю его ярость, выпалил: «Вот попробуй еще ударь, я на тебя написаю». Она держала на руках Анджелу и поэтому не могла дотянуться до Питера, чтоб ему добавить, и он беспрепятственно убежал.
Стоял теплый вечер, ветерок доносил кисловатый запах тлеющего мусора, где-то на другом конце улицы, наверно, горела урна. Косые лучи заходящего солнца, прорезав сероватую дымку, закатным золотом заливали город. Прямо за коттеджами начиналась немощеная пыльная дорога. Питер, перегнувшись через забор, кидал тут камешки в сад перед домом, что стоял внизу: склон был такой крутой, что черепичные крыши нижнего ряда оказывались почти на уровне их улицы.
— Питер, пошли домой, — позвала она. — Спать пора.